оборотистого даже в мелочах москвича.

До встречи оставались два сопряжённых и взаимозависимых действия – звонок ей и

покупка цветов. И то, и другое можно сделать у Киевского вокзала, и Савченко, не ощущая даже

январской стужи, вскочил на подножку троллейбуса, радуясь тому, что не придётся мёрзнуть на

остановке. Уж если ждать после звонка, то лучше на вокзале, в зале ожидания, не трясясь при

этом от холода.

Пока Вадим искал телефон-автомат, он машинально отметил про себя, что никогда раньше

не уезжал с Киевского вокзала, даже в Подмосковье на электричке.

«Странно, что за всю жизнь ни разу отсюда не ездил в Киев, – подумал он. – Да и в Киеве я

бывал всего раз – ездили с родителями в круиз по Днепру».

Вокзал оказался хоть и большим, но бестолково спланированным, и Савченко пришлось

увёртываться от потока пассажиров, которые выходили через машущие двумя створками двери на

платформу под сводчатым куполом. Озираясь в поисках телефона-автомата, он намётанным

глазом отметил присутствие тёток в толстых ватниках и валенках, которые, переминаясь с ноги на

ногу, торговали цветами, укутанными от мороза в мешковину.

Под сводами вокзала стоял неумолчный гул, а телефоны висели в ряд на стене зала

ожидания – на укромность рассчитывать не приходилось. Из метро звонить ещё хуже – те же

децибелы, плюс шум поездов. Савченко набрал номер, и она моментально сняла трубку – звонок

явно ждали. Он снова услышал в трубке давешнее вежливое приветствие, и уже смелее, на правах

давнего приятеля, сказал:

– Здравствуйте, Красная Шапочка. Дровосек прибыл в новый лес, осваивать территорию.

Хотелось бы делать это вместе с вами.

Она ответила ровным, дружелюбным голосом:

– Знаешь, сейчас ещё занимаюсь. Давай так: я тебе перезвоню через полчаса. Или ты мне

позвони.

Он сообразил, что в квартире родители, при которых она не хотела вдаваться в

подробности.

– Я тебе позвоню через полчаса, – ответил он ей вполне понятливо.

– Только обязательно перезвони, чтобы я не ушла, – добавила она со значением.

Он повесил трубку и радостно ринулся к выходу из вокзала, где ещё раньше заприметил

тёток-цветочниц. Те встретили его радостными возгласами. Они без труда вычислили, конечно,

что он идёт на свидание и, дружески подначивая его, не извлекая цветов из-под толстых слоёв

мешковины, стали торговаться: «Цветы как женщина, молодой человек, они любят тепло. Что же

мы их морозить будем? Розы, парниковые красные. Сегодня сама срезала. О цене договоримся –

тогда и покажу. Да и вам их под куртку придётся прятать – а то не довезёте до барышни своей –

помёрзнут!»

Он купил пять свежих красных роз на длинных точёных стеблях-ножках у самой

широкоскулой из тёток («Поскреби русского – обнаружишь татарина», – вспомнился ему

сардонический афоризм). Цветочница с морозными пятнами румянца на белых, вполне

славянских по цвету щеках, пересчитывая мятые рубли и нежно укутывая цветы в обрывок серой

мешковины, сыпала шутками и пыталась с сугубо женским любопытством выудить у Вадима

ненужные ей подробности: как зовут его зазнобушку и красива ли она. «Что ты парня смущаешь,

окаянная!» – осадила её соседка, то ли досадуя на то, что он купил цветы не у неё, то ли ревнуя

говорливую татарку к нему и его молодости. Но его было не смутить – он нежно, будто

новорождённого младенца, принял свёрток из проворных рук татарки, которая, избыточно

прикасаясь руками к его куртке и свитеру под ней, приладила колючий свёрток под тёплой полой, похлопав парня по груди и ловко застегнув молнию куртки. Все эти манипуляции вызвали новый

приступ сарказма у её соседки, которая, картинно сплюнув в сторону, воскликнула с плохо

скрываемой досадой:

– Всего облапала, шалопутная! Его зазнобе ничего не останется! Отступись ты от мальчика,

сказано тебе! Он тебе в сыновья годится!

– Сама знаю, на что он мне годится! – распутно заявила татарка, широко улыбаясь ему, и

добавила со значением: «Желаю, чтобы не зря ты сегодня на букет потратился. Приходи ещё, если

цветы нужны, ну или окромя цветов что ещё… Как говорится, “сорок пять – баба ягодка опять!”»

Чтобы не загубить розы, он вскочил в промёрзший полупустой троллейбус. Подпрыгивая

на сиденье-недомерке и жмурясь от слабых лучей закатного зимнего солнца, безуспешно

боровшихся с крещенским морозом, подняв воротник и отвернув полу куртки, он усиленно дышал

куда-то в направлении подмышки, согревая мешковину и спрятавшиеся под ней цветы. От

остановки пришлось забежать в магазин «Рыба», чтобы снова набрать её номер из автомата.

– Где вы, милый егерь? – спросила она с особыми интонациями в голосе, и Савченко

понял, что Ляля уже одна в квартире. – Вы что там, мёрзнете в лесу? Бегом в мою избушку!

Греться…

И она положила трубку. Он так торопился её увидеть, что не стал дожидаться лифта и

большими шагами, словно лось, поскакал вверх по широкой лестнице, поскальзываясь на

кафельных плитках площадок и придавая ускорение своему бегу, хватаясь за широкие, покатые

поручни перил.

Савченко помедлил перед дверью, глядя в оптику широкого нездешнего цейсовского

дверного глазка, словно пытаясь поймать в нём своё отражение. Он вдруг вспомнил, что забыл

стряхнуть снег с ботинок, и, не отрывая взгляда от глазка, лёгким танцевальным шагом отошёл от

двери к следующему, ведущему наверх, пролёту лестницы, поочередно задирая ноги назад,

аккуратно сбил с ботинок подтаявшие ошлёпки мокрого снега. Освободив цветы из мешковины,

которую он засунул на самое дно портфеля, снова подошёл к двери и нажал податливую кнопку

звонка.

Он почему-то заранее приготовился к полутьме прихожей, и потому неожиданный поток

яркого, праздничного света от люстры за открытой ею дверью сбил его с толку и заставил на

секунду помедлить. Она стояла посреди большой прихожей в необычном домашнем костюме,

состоявшем из узкой юбки до полу из тёплой и мягкой, похожей на плед ткани, которую

дополняла жилетка, надетая на тонкую водолазку. Это была другая, непохожая на стильную

девочку в вишнёвом лыжном костюме Ляля. Она показалась ему женственно-элегантной и даже

гораздо выше ростом, чем запомнилась там, в Чегете.

– Ты стала выше, Красная Шапочка! – воскликнул он, жадно поедая её глазами – чёрные с

отливом волосы, улыбку, стройную фигуру, обтянутую водолазкой, которая виднелась из-под

жилетки… И тут только вспомнил о букете в руке. Розы в ярком свете люстры выглядели по-

нездешнему великолепно, и он мысленно поздравил себя с тем, что не стал жадничать там, на

вокзале.

– Розы! Ты с ума сошёл! – укоризненно воскликнула она. – Дровосек, где ты их раздобыл в

это время года? То есть я хочу сказать, во что это тебе обошлось?

– В дремучем Дорогомиловском лесу, вестимо, – принимая условия игры, ответил он,

имитируя густой мужицкий бас и мимолётно вспомнив разбитную татарку-цветочницу. – А

обошлось в сущие копейки. Пятьсот копеек медными деньгами.

Она оторопела на секунду, переводя в голове копейки в рубли, и шутливо замахнулась на

него букетом.

– Тьфу, Дровосек, опять ты со своей математикой! Не удивлюсь, если ты платил за цветы

деньгами, меряя их не номиналом, а весом. Сколько будут весить пятьсот копеек, ну-ка?

– У меня ещё и сдача осталась – на звонки из автомата. – И он шутливо побренчал в

кармане куртки заветными двушками.

– Слушай, чего мы здесь стоим? – засуетилась она. – Проходи в избушку. Я, как истинная

Красная Шапочка, пирожков тебе припасла. Если быть точной, не пирожков, а ватрушек. И если

быть совсем точной, то не я сама, а моя матушка. У неё первая половина дня свободная. Я же

помню, что ты сладкоежка.