на другом краю, по привычке стремясь к тому, чтобы его не подслушивали с обеих сторон, но там

зуммер в трубке звучал прерывисто и как-то слабо, будто пульс умирающего, а проклятый диск

выгнут так, что застревал на возврате, и его приходилось пальцем тащить обратно при наборе

каждой цифры. Номер, кажется, всё-таки набрался, несмотря ни на что: он явственно услышал её

голос на другом конце линии, но связь тут же прервалась. Монета-двушка была потеряна, и он,

решив не рисковать, переместился в среднюю будку, где ему наконец улыбнулась удача. Слава

богу, что это снова она: «Добрый день, я вас слушаю». Он мимолётно отметил необычную манеру

её телефонного приветствия – в Изотовке, да и в Москве, он по преимуществу натыкался на какое-

то грубое «аллё» или не менее категоричное «да!», похожее больше на грубый окрик, чем на

приветствие. Ему, конечно, было невдомёк, что автором этого нездешнего телефонного этикета

являлся Лялин отец со свойственным ему армянским политесом.

Жора уделял непропорционально большое внимание мелочам, справедливо полагая, что

из них и состоит жизнь – по крайней мере, жизнь удачливого, состоявшегося человека. Ляле было

лет семь или восемь, когда он категорически настоял, чтобы на все телефонные звонки в квартире

отвечала Ляля, полушутя-полувсерьёз отмахиваясь от недоумённых возражений жены.

– С твоей серьёзной работой – как можно доверять это ребёнку?! Она же маленькая! А

вдруг Громыко позвонит? И что она будет говорить в трубку?

Жора, усадив Лялю в кресло рядом с телефоном, решительно отмёл все возражения жены:

– Ребёнок не маленький. У нас в Армении дети в семь лет бурёнку на выгон с хворостиной

гоняли за несколько километров – и ничего. Что дочка будет говорить и, самое главное, как? В

этом и суть вопроса. Сейчас я ей устрою тренинг на тему: «Как очаровать человека на другом

конце провода». Моя дочь – мой козырь в общении и с подчинёнными, и с начальством. Меньше

хамить будут. Произойдёт смягчение нравов, так сказать. У нас и так грубости в народе перебор, как и в министерстве, впрочем. Как печально констатирует старая революционная песня, «вышли

мы все из народа…» И это, увы, чувствуется на каждом шагу, – не смог удержаться от ехидного

комментария Жора.

Он и впрямь написал на листах, вырванных из мидовского блокнота, несколько сценариев

возможного телефонного разговора и, вручив Ляле трубку от её старого игрушечного телефона,

несколько раз сыграл с ней ролевую игру, притворяясь то своим коллегой по МИДу, то

родственником из Армении, то телефонисткой с междугороднего коммутатора, то просто

абонентом, набравшим номер по ошибке. Он гонял её по разным вариантам импровизации около

часу, следя за тем, чтобы Лялин голос не срывался на детский писк, и настаивая на том, чтобы она

говорила уверенно, со взрослыми интонациями, но неизменно вежливо.

– Ляля, это вы? – От неожиданности её приветствия он тоже перешёл на более

официальный тон.

– Да, это я. – Ответ пришёл после секундного колебания, от которого у него ёкнуло сердце.

Ему почудилось, что дальше внезапно, как удар хлыстом, последует вежливый от ворот поворот.

Но она, слава богу, тут же перешла на ты и спросила ласковым голосом, не оставляющим никаких

сомнений:

– Ты в Москве? – И дальше без колебаний, как старому знакомому: – Давай встретимся?

«Встретимся»!!! В душе у него всё запело, и, не слыша своего голоса, он сказал, телеграфно

отделяя слова, отчего они приобретали особую таинственность:

– Давай. Обязательно. А где? И когда?

– Ну конечно, не в твоём общежитии… – Он услышал, как она усмехнулась в трубку. –

Может, у меня дома? Дай я подумаю над деталями…

При этой фразе у него выступила под шапкой на лбу испарина. Эти «детали» могли значить

многое – собственно говоря, всё.

– Позвони мне завтра сюда, и именно в такое время – не раньше четырёх и не позже семи.

Я как раз одна в это время. Занимаюсь, английский учу, – добавила она зачем-то целомудренно. –

Кстати, у меня книга тут одна появилась. Тебе может понравиться. Правда, она на английском. Из

той самой параллельной математики, о которой ты мне в первый день толковал. Где дважды два

– совсем не обязательно четыре. – Она снова явственно усмехнулась в трубку. – Но это не страшно

– я могу тебе перевести самые интересные куски. Так что, когда приедешь, почитаем. – Она снова

издала какой-то заговорщицки дружеский звук в трубку. – А теперь, молодое математическое

дарование, проверим вашу память на цепкость. Адрес запомнишь, егерь, или нужно записать? Ты

вообще откуда звонишь-то?

Чем дольше длился разговор, тем более свойским становился её голос, и именно поэтому

Савченко устыдился сказать правду.

Чёрт бы подрал этот вечный сюжет – принц и нищий! Этот доверчивый, приятельский

голос в трубке… Нет, признаваться в том, что он звонит из промёрзшей будки городского

автомата, казалось сейчас немыслимым!

– Да знаешь, с кафедры, – без усилий соврал он, – но записывать тут на виду у всех не с

руки. Придётся положиться на математическую память. Диктуй – запоминаю.

Она толково и лаконично, как учил её отец, выдала ему все полагающиеся инструкции – до

какой станции метро ехать, из какого вагона выходить, по какой стороне тротуара и куда идти. Он

поймал себя на мысли, что с удовольствием запоминает всю цепочку объяснений, будто ему

диктовали какое-то стройное в своей абстрактной красоте уравнение.

– Только знаешь что, – напоследок сказала она, становясь серьёзной, – обязательно

позвони мне из автомата в метро, перед тем как выехать. Ладно? Без звонка не приезжай, – ещё

раз, совсем уже серьёзно сказала она, и он понял, что планируется какая-то многоходовка.

Наверное, чтобы он не встречался с её родителями.

Это меняло всё – эта надежда и её тёплый, свойский голос в трубке. В тот вечер он с

энтузиазмом бросился через свежие московские сугробы в школу, где мыл по ночам полы в

спортзале за семьдесят рублей в месяц; в этот раз он даже не содрогался от стужи и усталости, как

это бывало прежде, потому что завтра или послезавтра его ждала она… Он лихо махал шваброй,

добросовестно меняя воду в ведре после каждого поперечного прохода по ширине спортзала, с

удовольствием глядя на свежую чистоту крашеных досок с баскетбольной разметкой, а мысли его

деловито носились в завтрашнем дне: он лихорадочно прикидывал, где можно купить цветы и что

уместно принести с собой в подарок.

На следующий день сразу после занятий он поехал на метро с пересадками в гастроном

«Новоарбатский», зная, что там с большей или меньшей вероятностью можно купить какие-то

сладости. Стоя в короткой очереди, скорость движения которой была тем не менее обратно

пропорциональна её длине, в кондитерском отделе в самом углу магазина, он, как нелёгкое

уравнение, решал житейскую задачу под названием «Что купить в качестве гостинца?» –

корректную коробку мармелада в шоколадной глазури или, по контрасту, килограмм развесной

пастилы? Вадим с детских изотовских лет любил пастилу, да и стоила она дешевле – всего 70

копеек килограмм, но ревностная интуиция провинциала горячо твердила ему в ухо, что заявиться

к ней на квартиру с мещанским серым кульком вместо какой-никакой, но все-таки нарядной

коробки – это совсем не по-московски. «Тут тебе не турбаза», – ещё раз твёрдо сказала ему

интуиция почему-то женским голосом, и Вадим сдался. Обернувшись к тётке в мохеровой шапке,

он вежливо улыбнулся и, нарочито акая по-московски, попросил её подержать его место в

очереди, пока он сбегает в кассу. На сдачу он попросил у кассирши десяток двушек, мысленно

поздравив себя с тем, что он стремительно превращается в практичного, всё предвидящего,