и навернулась на вираже – чуть ногу не сломала. Если бы он вовремя не оказался рядом,

наверное, до вечера бы пролежала, или ползла бы, как Маресьев…

Лилька презрительно скривилась:

– Фу, что за ассоциации! Что за кондовые грёзы у тебя – Маресьев какой-то… Лёня

Голиков, пионеры-герои… Нет чтобы представить себе журнал «Плейбой»! Юная воспитанница

кузницы советской дипломатии – участница сексуальной оргии с белокурой бестией из России в

снегах Кавказа! Вот это романтика – я понимаю!

И Лилька захохотала, очевидно, живо представив себе этот образ.

– С ума сошла? Это больше в твоём стиле. Мне приглядеться надо, все положенные

ритуалы соблюсти: кофе, мороженое, кино. Понять для себя: нравится или не нравится, – с

улыбкой возражала Ляля, которой втайне самой импонировал образ, нарисованный Лилькой.

– Ну вот! Опять ты за своё! Что такое? Учу тебя, учу уму-разуму – а твои мечты дальше кино

и мороженого не идут. Получается не «Плейбой», а просто какой-то журнал «Работница». Не тяни

время, лучше тяни его в свою кровать. – Лилька первая расхохоталась, оценив игру слов. –

Мужчин в деле проверять, чтоб зря время не терять, – опять не удержалась и схохмила она, на

этот раз в частушечную рифму.

Легко сказать! Вадим, с его русопятской, есенинской красотой, увы, ничуть не наследовал

поэту, франту, хулигану, бабнику и скандалисту. Хулиганство и скандалы – бог с ними… Но егерь, похоже, самим фактом своего существования опровергал главный тезис разбитной Лильки о том,

что все мужчины – бабники, или действующие, или в отставке. Правда, он смотрел на Лялю

горящими глазами, но вовсе не как бабник, не как мужчина, наконец, а как зачарованный неофит

в катакомбной церкви, который, кажется, даже в мыслях не допускал, что он может делить ложе с

богиней. И чем больше они ходили рядом, целомудренно держась за руки, тем больше в душе

Ляли кипела гремучая смесь негодования и нетерпения. Она теперь, после прошлогодних эскапад

с приторно-сладким Романом, считала себя очень опытной женщиной, и случай послал ей такую

прекрасную возможность доказать это себе (и ему!) на практике! И – чёрт побери! – именно то,

что её привлекало в нём больше всего, оригинальное, на грани парадокса мышление, ненатужный

юмор без посягательств на дурное смехачество (не то что у его сверстников!), математические

приколы и выверты мысли, которые так увлекали её, – всё это, видимо, казалось ему вполне

достаточным, и именно это не давало ему сделать тот самый следующий шаг, которого всегда

ждёт и слегка страшится женщина.

Нет, он ничуть не походил на дураковатого Шурика из фильмов Гайдая. Внутри у этого

человека был не тепловой котёл внутреннего сгорания, а ядерный реактор! Фу ты, она уже стала

мыслить его техническими образами!

Нет, действительно, это ядерный реактор, к которому не подступиться. И почему у него

столько эшелонов защиты от её испытанных женских приманок? Он боялся даже дотронуться до

неё. Лялька иногда брала его за руку, вызывая сильную дрожь. Ну а дальше что? Она тщательно и

аккуратно, как охотник, готовила ему капкан: часто, как будто случайно, дотрагивалась то до его

спины, то до плеча и чуть задерживала руку, продлевала прикосновение. Поправляла его и так

идеальную причёску – шикарные волосы, светло-русые, набегающие красивой волной. Их не

нужно было причёсывать, они ложились сами, как будто он только что вышел от знаменитого

парикмахера. И этот голливудский красавчик из Изотовки совершенно не осознавал своей

внешней привлекательности! А с ней, с Лялей, он вёл себя так, будто неожиданно выиграл в

лотерею счастливый билет и просто не знал, какой приз полагается победителю. И не стремился

получить этот приз!

А немецкие кузнецы далеко там, в квартире на Кутузовском, неумолимо отбивали

уходящие часы и дни этих каникул. И отчаявшись, Ляля решилась. Предстояло сыграть

неведомую, не игранную доселе партию – антипода томной недотроги, фатально клонящейся

перед напором неумолимой мужской силы ловеласа; нет, роль была из тех, что не найдёшь мало

сказать в журнале «Работница», но и в «Плейбое», – роль соблазнительницы, достойной

наследницы Евы. Только пришлось ещё совместить её с ролью змея-искусителя. Ляля продумала

операцию совращения до мелочей. Нужно было выбрать момент, когда Лильки не было в

комнате. А такое случалось только утром, когда Лилька в шумной компании молодых людей,

которые шутливо боролись за честь нести её лыжи, весело убегала кататься на склонах.

Совместить это с вечерними посиделками – распиванием спиртных напитков и песнями под

гитару – было нереально: всё происходило, как правило, в холле их корпуса. Без конца кто-то

кого-то искал, хлопала дверь, гремела музыка, прерываемая лишь взрывами хохота. Создать в

этих условиях романтическую обстановку невозможно. На трезвую голову раскрепостить егеря

представлялось, конечно, ещё сложнее. Но изобретательность хитрой наследницы Евы и змея из

Эдемского сада не знала границ. И Ляля назначила для себя кодовый день «Ч».

Она, конечно, схитрила, что больна, и он потом, много позже, когда всё произошло,

высчитал этот подвох. А с утра он ничего не понял, кроме того, что на улице метель. До него вдруг

дошло, что это их предпоследний день вдвоём: завтра на базе планировался общий разъезд по

домам. Череда роскошных альпийских рассветов последней недели, с красным диском солнца,

похожим на спелую хурму, которой торговали здесь по выходным кабардинки, солнца, с

регулярностью часового, выходящего из морозной туманной мглы, – всё это подошло к концу в

тот, такой памятный ему, день. Или она (так он думал много раз потом) специально наколдовала

непогоду. Метель потихоньку подкралась ещё ночью, перед рассветом, начавшись как мягкий

московский снегопад, а ближе к утру стала лепить в окна большими мокрыми кляксами всё гуще и

гуще.

Он отправился с приятной привычностью к её корпусу через эту пургу, взрывая ногами

глубокий пушистый снег и оставляя за собой две глубокие борозды, как когда-то в детстве в

Изотовке на проспекте Победы. Снег падал чуть наискось густыми лохматыми хлопьями; снег был

его попутчиком, ветер заметал его из-за спины и бросал охапками вперёд, и Вадим торопился ему

вслед. «Завирюха», – почему-то вспомнилось ему украинское слово из школьных сочинений или

прогнозов погоды на киевском ТВ. Это не метель, а именно «завирюха». А снежные вихри,

танцевавшие вокруг него, превращали окружающее в таинственную, темнее обычного декорацию

сказки. И она, как хитрая сказочная лисица, специально тогда опоздала. А он и не догадался,

этакий простодушный медведь! Она опоздала – чего раньше не случалось, – и он даже стал

беспокоиться. Ему на секунду показалось, что и последние две недели, и все их встречи и

разговоры, и то, как она держала его за руку по дороге в столовую, – всё это наваждение,

оставшееся там, на яркой солнечной стороне, по другую сторону метели.

Он панически подумал, что, наверное, она срочно уехала в Москву, не попрощавшись, и

больше ничего не будет: ни встреч, ни рассветов, а маячит впереди прежняя рутина,

преддипломная горячка в неуютной, пропахшей потом общаговской комнате и казённые,

бездушные коридоры МАИ, начисто лишённые женского тепла и присутствия. Эта картинка,

вихрем мелькнувшая в его мозгу, показалась настолько противной, что Савченко чуть не сплюнул

от переполнявшей его досады на мокрый от талого снега линолеум пола в вестибюле. Он едва

удержался от этого искушения. И правильно сделал, потому что именно в этот момент она

появилась на лестнице.

Он понял, что-то не так, потому что вместо вишнёво-красного костюма на ней была