подтаявшему полуденному снегу. Ляля пожала плечами и тоже улыбнулась:

– Ну, не знаю. Ти-ти-ля, кажется. Что означает «вентилятор».

– А я, – с энтузиазмом воскликнул Савченко, – в два года тащил по полу газету отцу и во

весь голос просил: «Папа, прочитай про Чомбу!»

Ляля вопросительно подняла брови.

– Моиз Чомбе, кажется. Был такой африканский злодей где-то в бельгийском Конго, –

пояснил Савченко, – вроде бы причастен к убийству Патриса Лумумбы. Представляешь, мой отец

ежедневно по часу читал вслух газеты. Этаким лекторским голосом, с выражением! В нашей семье

такой вот Чомбе упоминался чаще, чем родственники. Между прочим, в 1956 году, когда в

коллективах зачитывали доклад Хрущёва на Двадцатом съезде о культе личности, в Лисичанском

горном техникуме чтение этого доклада поручили именно моему отцу. За неимением Левитана.

При том что отец даже в партии не состоял! Потому что, где бы он ни работал, все ощущали, что

он настоящий интеллектуал.

Вспомнив вчерашний свой тезис о языках как о параллельных математиках, Савченко с

азартом добавил:

– Отец рассказывал, что в 1940 году, до войны, на первом курсе Харьковского института

имени Сковороды – был такой украинский философ – он единственный, не задумываясь, ответил

на вопрос с подковыркой от лектора: как перевести на украинский название пьесы Шиллера

«Коварство и любовь».

Ляля зачарованно слушала этот словесный очерк.

– Представь себе, «Пiдступнiсть та кохання»! Отец ещё тот оригинал! В снег, в мороз, в

пургу, ещё не рассвело, а он мчится к газетному киоску покупать какую-нибудь «Красную звезду»

или «За рубежом».

А в доме у нас часами звучит пианино – он играет, просто для души. Причём не «Катюшу»

или «Шумел камыш», а ариозо из оперетт Имре Кальмана! – И Савченко, больше не сдерживаясь,

шутливо, но в тональности пропел целиком музыкальную фразу:

Блистательный успех и я когда-то знал…

И чардаш иногда недурно танцевал…

Весёлый праздник новогодней ночи

Мне казался дня короче, горя я не знал…

Ляля, глядевшая во все глаза на Савченко, открывшегося ей с совершенно неожиданной

стороны, зааплодировала вязаными шерстяными варежками:

– Браво! Но тогда у меня есть вопрос: что твои родители вообще делают в Изотовке? То

есть я хочу сказать: почему они не уехали в крупный город, где, как ты выражаешься, больше

людей с открытыми валентностями?

Вадим сразу скис: на этот вопрос не было рационального ответа. Он серьёзно посмотрел

Ляле в глаза и с неохотой произнёс:

– Потому что оригинальность моих родителей заходит так далеко, что там кончается

всякая практичность. Моему отцу, прямо по Маяковскому, «и рубля не накопили строчки». Это

при всём при том, что он, со своей игрой на пианино, душа любой компании. Но деньги он

зарабатывать не умеет. Ни копейки лишней. И никогда этому не научится. Так что моя мать одна

везёт весь воз семейных финансов… Кстати, тоже очень оригинальна. Одна на всю Изотовку в

сорок лет играет в бадминтон со своим сыном. То есть со мной. Можешь себе представить, что

говорят о ней соседки на лавочках. Учитывая, что у неё сорок шестой размер, а у них – шестьдесят

второй. Выводы излишни, поскольку очевидны.

Ляля кожей почувствовала, что он скис, и, торопясь вернуть то лёгкое, беззаботное

настроение, с которым они отправились на прогулку, убеждённо, будто что-то давно выношенное

и передуманное, сказала:

– А ты никогда туда не вернёшься. И правильно поступишь. Знаешь, я читаю американскую

прессу по своей специальности. И там, что интересно, при проведении опросов общественного

мнения никогда не спрашивают, в хорошем ли состоянии находится экономика страны или,

допустим, какова финансовая ситуация.

Он с интересом прислушивался к ней, и Ляля, с удовольствием овладев его вниманием,

сказала, будто гвоздь вколотила:

– В этом нет смысла. Вопрос должен стоять так: туда ли мы идём? на правильном ли мы

пути? Если подумать, то это ведь самое главное. Ты можешь быть на дне кризиса, но если ты

идёшь в нужном, правильном направлении, значит, ты приближаешься к цели. И наоборот, ты

можешь сейчас быть довольным всеми валентностями, как ты выразился. Но рано или поздно

жизнь тебе отомстит за то, что ты шёл не туда. Или вообще никуда. Так что не унывайте, егерь. Вы

на правильном пути.

***

А она? Она-то пошла по верному пути, сблизившись с ним? Если доверять женской

интуиции, то да, несомненно! С того утра, когда она действительно встретила рассвет с этим

смешным егерем, она всё не могла избавиться от мыслей о нём. Лялю снова потянуло к нему уже

после того, самого первого восхода на склоне горы, и она в тот день с нетерпением ждала

послеобеденного моциона на лыжах – слава богу, он легкомысленно согласился кататься с ней

вместе. Эта тяга, которая гнала её из турбазовского номера с утра пораньше в вестибюль, где он

уже ждал её, как верный пёс, до сих пор была ей незнакома; Ляля с самого детства, с четвёртого

класса, любила одиночество – или, может, самостоятельность? Оставалась одна в их большой

квартире на Кутузовском, готовила уроки в тишине комнат, где оглушительно тикали привезённые

из ГДР часы-ходики, в которых притаились немецкие кузнецы. Они ежечасно выскакивали из

своих ладных немецких укрытий и, добросовестно отмолотив по маленькой наковальне

положенное количество ударов, снова расходились по своим домикам. Наверное, и этих

игрушечных кузнецов тоже снедало нетерпение, они маялись, каждый в своём домике – им было

ждать не дождаться, пока не наступит запланированное время их следующей встречи. Так и она

теперь всё время ловила себя на мысли, что торопится убежать к нему, используя любой предлог

и досадливо отмахиваясь от настойчивых приглашений Лильки познакомить её с одним из

двенадцати братцев-месяцев.

Через пару дней после заезда на турбазу, возвращаясь к себе в номер и невольно досадуя

на то, что до следующей встречи с ним целая ночь – минимум восемь длинных часов, она даже на

секунду потерялась, когда Лилька без умысла вскользь спросила, где она пропадала целый день.

Действительно, где? С ним! Они практически не расставались, везде были вместе: с утреннего

паломничества к подъёмнику и ритуала встречи рассвета и до вечернего кефира в столовой. «Чёрт

бы побрал этот кефир, напиток расставаний!» – подумала она, прощаясь с ним тем вечером и с

досадой представляя себе, как он отправится в огромную шестикоечную (он сам так определил)

берлогу, наполненную (это она уже сама додумала) молодецким храпом, двусмысленными

шутками и бьющим наповал запахом мужских носков. Повинуясь ревнивому женскому инстинкту,

она как можно дольше скрывала существование егеря от Лильки. Но утром третьего дня, несмотря

на всю конспирацию, та застала их вдвоём, да ещё смеющихся, этаких закадычных знакомых, на

крыльце корпуса, когда Лилька – чёрт побери её разгильдяйство! – вернулась за забытыми

варежками. Лилька с видом провинциальной актрисы, индифферентно делающей вид, что не

замечает присутствия слона в гостиной, нарочито громко топая лыжными ботинками,

прошествовала по террасе, пока Ляля, внутренне чертыхаясь, как бы невзначай разворачивала

своего нового знакомого спиной к входу в вестибюль. Никакие ухищрения, конечно, не помогли,

глазастая Лилька увидела всё, что хотела увидеть, и тем же вечером перед сном устроила ей

форменный допрос – дружеский, но с пристрастием: «Ты где это такого красавчика откопала? Что-

то я его раньше не видела. И ходишь молчишь, тихоня».

Ляля слабо отбивалась от вопросов, внутренне чувствуя себя победительницей: – Это не я

его откопала, а он меня – из снега, на склоне горы. Я там каталась в гордом девичьем одиночестве