уже прошли вместе. То есть или время, или расстояние – что-то типа того?
Савченко улыбнулся внутренней, сосредоточенной на себе улыбкой:
– Время? Нет, не угадала. Расстояние – да, этот ответ намного теплее… Так вот: 1113 – это
количество километров от Курского вокзала в Москве до железнодорожной станции в Изотовке.
Ляля, по-прежнему проворно пятясь перед ним в такт с его шагами, радостно заплясала,
поскальзываясь на утоптанном снегу:
– Угадала, угадала! Откуда ты это знаешь? На этой станции в твоей Изотовке наверняка
стоит километражный столбик с этой цифрой! Всё просто, как кофе! И в чём тут загадка? Чем
примечательно это число?
– Ничем. Кроме того, что оно без остатка делится на три. Но для меня оно какое-то
знаковое. Это барьер, который я много раз преодолевал за эти годы, приезжая в Москву и потом
уезжая из неё снова в Изотовку – только для того, чтобы снова вернуться обратно.
– Дровосек, да вы, кажется, не математик, а поэт в душе! – так же радостно и беззаботно
рассмеялась Ляля. – Это же самый настоящий романтический герой, который уезжает, чтобы
снова возвратиться! Кстати, твоё «вернуться обратно» стилистически хромает. Тавтология, «масло
масляное»; вернуться – это уже означает «обратно». Это я тебе как начинающий филолог говорю.
На неё невозможно было обижаться! Разве можно обижаться на белку, которая, торопясь
схватить орешек с рук, невольно тяпнула тебя острыми зубками за палец?!
И он, чтобы поддержать, не дать разрушиться этой весёлой, необидной для него
атмосфере разговора, как игривый пёс, спародировал её – забежал вперёд и развернулся к ней
лицом, спиной к анемичному январскому солнцу, которое теперь подсвечивало её лицо и
заставляло слегка щурить глаза.
Ляля с готовностью приняла игру:
– Но романтический герой всё равно не объяснил, чем обитатели этой Изотовки
отличаются от, скажем, московских лимитчиков. Или я чего-то недопонимаю?
– Главное отличие – гонор. Или отсутствие его. В этом главная разница. Ваши лимитчики
(Опять, чёрт возьми, сорвалось это «ваши», словно он не прожил в Москве четыре года!) то есть
московские лимитчики, – поправился он, – это люди в движении. Они бросили провинцию и
приехали в Москву. Они приехали за новой жизнью – пусть они даже сами себе в этом не
признаются. У них куча того, что в умных газетах называют «родимыми пятнами». Только не
капитализма, – улыбнулся Савченко, – а провинциализма. Но при всех этих родимых пятнах у них
есть одно достоинство: они знают, что они никто и звать их никак. У них нет гонора, нет
самодовольства. У них, может, есть комплекс неполноценности или комплекс провинциала, но у
них нет довольства собой. И это очень хорошо, потому что заставляет их искать варианты решения
задачи. Жизнь для них – сложная, почти нерешаемая задача, и они готовы продать душу дьяволу
за то, чтобы выбиться в люди. Ты школьную химию помнишь? Свободная валентность?
Ляля сокрушённо покачала головой:
– Что-то припоминаю, но очень смутно. Ну и при чём здесь вся эта химическая заумь? Ты,
егерь, умеешь всё усложнить до головной боли в мозжечке.
– По-моему, головная боль в мозжечке – это тоже – как ты выразилась? – тавтология. – Он
игриво, ненавязчиво вернул ей порцию ехидства, которой она попотчевала его минуту назад. – А
валентность – это очень удачный, как мне кажется, образ, позволяющий проиллюстрировать
разницу между жителями Изотовки и нашими (Да, нашими! В нашей Москве! – внутренне
воскликнул он.) лимитчиками с ЗИЛа. Посуди сама, эти люди, как атомы, оторвались от своей,
органически присущей им среды, бросив всё, ну или, скажем, многое из того, что их с ней
роднило. Бросили семечки на завалинке по вечерам, домино дотемна, сизый неочищенный
самогон по праздникам и слоников на телевизоре, накрытом сверху салфеткой с бахромой. Они
оборвали многие из своих валентных связей и помчались в столицу. И, знаешь, им плохо,
неуютно, их там никто не ждёт, они не знают и не любят эту столичную жизнь. И, казалось бы,
почему не вернуться обратно (Опять эта чёртова тавтология! Но Ляля не обратила на неё в этот раз
внимания, потому что слушает его очень серьёзно), – к этим вечерам на завалинке, пьянкам по
праздникам и слоникам в ряд? Почему бы не заполнить эти свободные, незанятые валентные
пары чем-то родным, знакомым и понятным? Ан нет! (Его вдохновение, сродни лекторскому,
выдало из глубин памяти это книжное «ан».) Не идут они на это. Каким-то шестым чувством,
печёнкой чуют: не надо! Лучше заполнять эти освободившиеся валентные связи чем-то новым,
чего в провинции не было и нет, даже если им это не по нутру. Они оторвались от прежнего мира, но не пристали к новому.
Вадим в пылу вдохновения шагал назад с носка на пятку, оскальзываясь на снегу и
сбиваясь с шага, но не обращал на это внимания. Он чувствовал прилив энтузиазма, который
знаком каждому, кто долго искал и наконец нашёл решение замысловатой теоремы и теперь
спешит познакомить с ним аудиторию.
Его подмывало сказать ей, что всё это совсем не заметки учёного антрополога из столицы,
а его собственное ощущение, эти сиротские метания ума в проходящем поезде Сухуми–Москва,
который каждый раз безжалостно увозил его из Изотовки после каникул в Москву, когда его
холодный, рассудочный ум приказывал ему плюнуть на эту Изотовку, покрытую пеленой
противной ноябрьской измороси, а по-украински ещё гаже – «мряки», висевшей в воздухе, а
сердце его сжималось при мысли о том, что завтра он снова очутится в Москве, холодной и
неприветливой, но ждавшей его и сулившей ему лучшее будущее.
Ляля, утратив свой шутливый тон и посерьёзнев, неутомимо шла вперёд, как будто
скорость ходьбы подгоняла ход мысли:
– Ну что же, убедил. Образ, пожалуй, хороший, хотя и странный. Никогда не думала,
сколько у меня валентностей и сколько из них свободных. Но ты же начал с другого слова –
«гонор». Это что, тоже валентность? Только занятая, а не свободная?
– Да, почти так. Гонор – это внутреннее состояние такого человека-атома, у которого все
валентности не просто заняты, а очень ладно и уютно заняты; он их рвать и освобождать для чего-
то другого и не думает. Более того, он считает, что жизнь у него состоялась, всё путём, ничего
больше не надо.
Он получил от коксохимзавода квартиру, стоит в льготной очереди на установку телефона,
и через пять лет ему его поставят, а прошлым летом по профсоюзной путёвке за тридцать
процентов съездил в Трускавец. И он работает на шахте – каком-нибудь «Юнкоме», то есть «Юном
коммунаровце». И зарплата у него шахтёрская – триста рублей. А жена – маникюрша, через кассу
получает семьдесят рублей в месяц, а на самом деле чистыми рублей двести-триста – кто же
работает через кассу?! В Москве они тоже бывали – в основном за покупками ездили. И
единственное, что они поняли после посещения Москвы: жизнь там сумасшедшая, все носятся,
как угорелые, и вообще ничего особого в ней, этой Москве, нет, а так, большая деревня!
Ляля с любопытством и удивлением прислушивалась к новым ноткам в голосе егеря –
язвительным и жестоким. Таким она его ещё не видела.
– И вот, – продолжал Вадим, – таких обладателей связанных валентностей в Изотовке, да и
вообще в Донбассе, – большинство. Театра в Изотовке нет. А если бы и был – кто туда пойдёт? Для
театра свободные, незанятые молекулярные связи надо иметь в душе – свободную валентность. А
у них всё уже и так заполнено до полного удовлетворения. Знаешь, как у Пушкина: «Всегда
довольный сам собой, своим обедом и женой…»
Вместо театра бесконечные посиделки на лавочках возле подъезда в тёплое время года. И
разговоры соответствующие: «Я вчера сходила на базар, скупилась там. Купила сто яиц, девять
