Савченко вспомнил, как в детстве, совсем маленьким мальчишкой, воображал себя

машиной «Волга» с оленем на капоте. А иногда – «Москвичом-408». Ничего странного, у всех

мальчишек такие фантазии. Их манят машины, они кажутся им живыми существами. Как это в

психологии называется – антропоморфизм, что ли? Когда «Москвич» кажется тебе маленьким

живым существом с удивлёнными круглыми глазами? И звук его мотора как интимное рычание

какого-то милого животного. Да, ты одушевляешь это странное существо, и жалеешь лишь о том,

что оно не твоё. И ты завидуешь чистой детской завистью тем немногим счастливчикам, которые

свободно берутся рукой за элегантную дверную ручку этого «Москвича», чтобы утопить круглую

кнопку в её основании и, открыв дверь, сесть с восторгом, какой бывает только в детстве, в

красивые дерматиновые формы его сиденья.

«Какой я был тогда зелёный лопух, – с иронией подумал он. – В 23 года воображать себя

мопедом, а красивую женщину – мотоциклом из далёкой, как сказка, Чехословакии. Вот что

значит быть запоздалым девственником – даже фантазии не эротические, а какие-то детские. А

впрочем, не жалею ни о чём. Здорово всё-таки, что моя первая женщина – вот такая». Тот год,

1972-й, вообще получился каким-то вещим. Если задуматься, вся его жизнь, весь маршрут этого

тяжёлого состава, со всеми промежуточными станциями нарисовался тогда, в январе, на склонах

Чегета, где он стыдливо слонялся в одиночестве, неумело раскатывая лыжи до подобия

скольжения, и с кошачьим любопытством поглядывал на красную фигурку на снегу. Он даже

помнил, как выглядел этот снег, на который уже упали тени, подсвеченные морозным багровым

солнцем, что спешно закатывалось за гору. Снег был бело-серебристого цвета, как пепел от

сгоревших углей костра, в котором в детстве с Димычем, Игорем Клопковым и Витькой Иричуком

пекли картошку на втором газоне проспекта Победы. Этот бело-пепельный цвет здорово выглядел

бы в отделке интерьеров «Боинга».

***

Он к тому дню управлялся на лыжах уже неплохо, даже виражи закладывал, умело кидая

тело то влево, то вправо. Потому и увлёкся, потеряв за этими экзерсисами яркую фигурку из виду.

Подумал, что она на базу уже ушла, и решил ещё раз для закрепления навыков, а лучше – для

небольшого куража скатиться от подъёмника до основания склона, за грядой которого

начинались другие, совсем нешуточные трассы, куда ему, с его степным прошлым, лучше не

соваться. Снег уже подмерзал и зло шуршал под кромками лыж, которые не тормозили, а,

наоборот, опасно несли вперёд. И Савченко таки поймал кураж – стремительно и даже с

виражами скатился вниз, едва не завалившись на спину, когда лыжи на секунду взмыли в воздух

на небольшом бугорке. Вот там, где склон уже полого выравнивался, среди миллиона лыжных

следов, нарезанных за день, он вдруг снова увидел эту красную каплю её костюма, совсем не

яркую, а скорее винно-бордовую в наступающих сумерках. Она сидела на снегу, отчего казалась

почему-то больше, чем раньше, при дневном солнце. Одна лыжа валялась в стороне, и он тогда с

одного взгляда почему-то своим геометрическим мышлением представил другую, ту, что на левой

ноге, как основу равнобедренного треугольника по отношению к её телу. Здорово он тогда

заложил вираж рядом с ней! Снегом её не засыпал, но фонтан получился эффектный. За такой

вираж можно было простить любой совковый лыжный костюм! Она уже сняла шапочку, или,

может, та слетела во время падения? – и ещё сквозь пелену поднятого им самим снежного

фонтана он мельком увидел её густые, разлетающиеся в стороны чёрные волосы. Она

поворачивалась к нему медленно, как главная героиня в фильмах Феллини. А ещё Савченко видел

такое лицо и такие волосы на одном из полотен в художественной галерее в Таганроге, где был с

родителями на экскурсии прошлой зимой. Та Женщина с картины, конечно, запомнилась ему не

только и не столько лицом, сколько тем, что художник изобразил её в костюме Евы. Тщательно

выписанные женские прелести, которые тогда вызвали волну пошлых шуточек у мужской части

экскурсионной группы, долго потом мучили его по ночам, не давая ему спать и живописуя всякие

непотребства, которым ему так хотелось с ней предаться. Впрочем, таганрогская аналогия осенила

его потом, много позже.

Ему не пришлось изобретать фразу – она сложилась сама собой, и он почему-то шутливо,

без запинки отрапортовал голосом образцового стража порядка:

– Горно-егерская альпийская служба! Сообщите, что произошло? Почему Вы лежите

перпендикулярно лыжам?

Ляля с секундной оторопью посмотрела на него, а потом расхохоталась:

– Как, как? Перпендикулярно? Вы что, из Германии? Немец? Или, скорее, эстонец? Что за

лексикон странный – альпийская служба! Помогите мне лучше встать… Как там у вас?

Вертикально, а не перпендикулярно – на лыжи. У меня нога из крепления выскочила, вот я и

свалилась. Хорошо, что не на склоне, а уже здесь, на выезде. Меня, кстати, Лялей зовут. А под

каким именем числится горный егерь?

Никогда он с такой непринуждённостью не называл своё имя женщине! С ней почему-то

было легко с самой первой минуты, и пока он заново водружал её ботинок в крепление лыжи,

вдохновенно болтал милую чепуху, вполне органично оставаясь в образе гипотетического егеря с

действительно каким-то немецким (а скорее тирольским) складом ума и построением фраз. Ляле

понравилась эта словесная игра, и она, с иронической покорностью следуя за своим нарочито

строгим провожатым и несколько пыхтя от усилий и превозмогаемой усталости, пару раз назвала

себя в третьем лице «фройляйн Ляля», а под конец, расхрабрившись, назвала его «майн либе

егер» и даже «майн херц». Он не совсем складно работал лыжными палками, вышагивая сбоку и

чуть впереди, время от времени останавливаясь, чтобы она могла отдышаться, при этом

внимательно разглядывал её лицо. Тогда он и вспомнил ту, что на картине в Таганроге, но

целомудренно прогнал от себя образ всего, что могло скрываться под тканью лыжного костюма.

Как там у поэта – большого любителя женщин и завистника Пушкина? «Будто бы вода –

давайте мчать, болтая, будто бы весна – свободно и раскованно». Вот так и он чувствовал себя

тогда – мчал, а не карабкался на лыжах к турбазе, и они обменивались какими-то

малозначащими, но лёгкими и искрящимися, как весенние сосульки, фразами. Она, что

любопытно, не сразу расшифровала аббревиатуру МАИ, да и, расшифровав, кажется, не оценила

породистость его вуза. Впрочем, самолёты – это её впечатлило.

– Пассажирские? – несколько наивно спросила Ляля.

– И они тоже. Но преимущественно сверхзвуковики. Истребители. Впрочем, для

очаровательных девушек все подробности покрыты завесой секретности. – Эту фразу он

договаривал уже на складе, где они сдавали взятые напрокат лыжи, стараясь своим голосом

перекрыть сердитые возгласы кастелянши, которая требовала, чтобы возвращающиеся со склонов

студенты тщательно очищали лыжи и ботинки от налипшего снега.

– Егерь, давайте на «ты», – предложила она так беззаботно, что он только усмехнулся и в

тон ей сказал:

– Ну что же, конечно. Тем более что со слова «ты» начинается самая употребительная в

мире фраза «Ты есть хочешь?» Потому что егери… А как, кстати, правильно – егери или егеря? …за

день скитаний по склонам, спасая красивых девушек, проголадываются – фу, какое слово

нескладное, захачивают? захотевают? – совсем запутался. В общем, доходят до волчьего

состояния и могут этих красивых девушек покусать.

– Хорошо, веду тебя есть, – послушно кивнула Ляля, – хотя меню в этой столовой не балует

разнообразием. Биточки с пюре, винегрет и компот. А на ночь, как всегда, сиротский кефир с