Дверь в мой номер медленно и со скрипом открылась. Я увидела, как Джозеф идет в мою сторону и садится на краю кровати.

«Какое-то время я думал, что ты мертва, – сказал он. – Но потом подумал, что если это действительно случилось, то все не так плохо: по крайней мере ты умерла в очень красивом номере».

Я оглядела комнату и поняла, что он прав – номер действительно был очень красивым. Настолько, что даже не походил на номер в отеле. Скорее на роскошную квартиру в горах, которую абсурдно богатый человек построил бы, если бы захотел выразить свое почтение богам, Матери Природе, а также тем, кто ответственен за выпуск таких журналов, как «Côté Sud» и «Architectural Digest».

Номер, как и сам отель (носивший название Principe delle Nevi), принадлежал Джозефу. Несколько лет назад он влюбился в эту местность, равно как и в сам отель с его владельцами. Договорившись стать партнерами, они пошли дальше, устроив полномасштабную реновацию объекта недвижимости. И продумали здесь все до мельчайших деталей: начиная от стереосистем, бывших настоящими произведениями искусства, и кончая распылителями в душевых; от декоративных накладок на потолке до ковров; от целой флотилии роскошных шведских женщин, управлявших рецепцией, до милой мягкой игрушки, песика по имени Шмолик, который им помогал.

Джозеф заметил, что я оглядываю комнату.

«Этот номер я спроектировал для Питера Гэбриэла, – сказал он. – Он суперлюксовый, и я хочу, чтобы сначала тут пожила ты и зарядила его положительной энергией перед приездом Питера. Но я не уверен, что сейчас ты можешь ее излучать. С тобой все в порядке? – спросил он. – Ты вообще живая?»

«Едва, – сказала я. – Я не знаю, что именно произошло. Может, я просто устала из-за джетлага?» Я села на кровати и рассказала ему о Крисе и своем ураганном трипе в Нью-Йорк.

«Аааа, – ответил он. – Ты ездила повидаться с мужчиной. Наверное, вы слишком много занимались сексом. У тебя «переедание», как у американца, добравшегося до шведского стола. Что, жадничала, маленькая моя свинка, да?»

«Наверное, – засмеялась я. – Честного говоря, да. Я жадничала и теперь переутомилась от такого количества секса».

«К слову о шведских столах. Ты, должно быть, умираешь с голоду».

«Не то что бы, – сказала я, – но мне все-таки стоит что-нибудь съесть».

Я выползла из кровати, надела пару джинс и проследовала за Джозефом вниз, в столовую.

Там мы просидели час или два. Мой привычный аппетит меня покинул, так что я просто попивала чай и грызла круассан, пока Джозеф выслушивал мой рассказ о событиях, случившихся за десять или двенадцать месяцев, прошедших с того дня, когда мы виделись последний раз. В конце разговора он указал на окно в дальнем конце столовой.

«Обычно Маттерхорн видно прямо оттуда, – сказал он, – но из-за облаков кажется, что он исчез. Разве не любопытно, как бывает: у тебя перед глазами два предмета, а ты видишь лишь один? Они оба там в одно и то же время, но наши маленькие человеческие мозги обманываются».

Огромные блоки тетриса падали вниз прямо у меня на глазах. Если сказать в трех предложениях, то Джозеф сумел сделать то, что ему удавалось всегда. Он показал мне, что нечто разумное, вполне рациональное часто скрывается прямо под поверхностью абсурдного. Разумеется, воин и богиня могут сосуществовать в одном человеке. Разумеется, они могут уживаться одновременно.

Лампочки загорелись, но, по всей видимости, было уже слишком поздно, а может, я просто слишком сильно устала. Три часа спустя я опять была в своем номере и крепко спала, укрытая отличным итальянским постельным бельем. Я проспала еще 14 часов: всю ночь до самого утра. Проснувшись, я почувствовала себя лучше, хотя могла сказать, что не восстановилась полностью. Тошнота почти прошла, но моя кожа приобрела большую чувствительность, и даже после столь долгого сна я все равно ощущала усталость. Я вылезла из кровати и отправилась в ванную почистить зубы. К тому времени, как я добралась до ванной комнаты, я вспотела настолько, что пот стекал с меня ручьями. Я посмотрела в зеркало: все лицо было влажным. Не приятно влажным, не светящимся, словно от росы влажным, а скорее липко-влажным, в пятнах, влажным, как при лихорадке.

В следующие несколько дней стало ясно, что мои проблемы были несколько серьезнее, чем тяжелый случай джетлага вкупе с легким гриппом. У меня было и то и другое, а вместе с этим полыхающий пламенем жар, такой жар, словно птица из моей сумки разожгла все спички разом.

Я думала, что вот-вот моя кожа начнет загораться. Все тело пылало, как лесной пожар. Спички были разожжены, птица махала крыльями над языками пламени, и вскоре горел уже весь дом. Посреди ночи я выбралась из кровати. Вся одежда была промокшей от пота, а потому я стянула ее с себя и приняла холодный душ. Не помогло. Я взглянула на пол, а потом как будто стала тонуть и обмякла, чтобы войти с ним в контакт. Плитка была прохладной. С меня стекали капли воды после душа, я все так же потела и теперь вот лежала бесформенной грудой на полу. Я потянулась рукой за феном, поставила его в режим холодного воздуха и направила поток на себя. В тот момент я, голая, липкая, с мокрыми волосами мельком увидела свое отражение в зеркале. Три-четыре дня назад я была богиней в Нью-Йорке, с шелковистыми волосами, в кружевах, с персональным заклинателем вагины под боком. А теперь это. Я выглядела как куча дерьма, как сдувшийся тюлень-альбинос с ламинарией вместо волос. Я выглядела как ужасная, чудовищная развалина, оставшаяся от человека. И чувствовала я себя так же, словно меня столкнули с пьедестала, как старую сморщенную сумку, упавшую наземь и съежившуюся там.

Я заплакала. Горячие слезы медленно катилась по моему лицу, и я отвернулась от зеркала.

Вернувшись в кровать, я написала электронное письмо Крису и рассказала ему, что все мое тело горит огнем. Я сказала ему, что Алиша Киз имела в виду совсем не это и что я чрезвычайно разочарована в ней за то, что она ввела меня в заблуждение. Потом сказала ему, что в моем представлении это – воскрешение, через которое я узнаю, кто я есть как женщина. «Это не самый изящный процесс, – писала я, – но чего я ожидала после того, как отвергала этот аспект самой себя, не знаю, двадцать-тридцать лет?»

Я отправила письмо и какое-то время еще размышляла о нем. А потом на меня снизошло озарение. Я согнулась пополам и начала плакать, но не мягко, шмыгая носом, а навзрыд, плачем старой гречанки на похоронах, плачем профессиональной плакальщицы. Все вдруг прояснилось.

В Нью-Йорке мы с Крисом позволили женщине, сидевшей внутри меня, выйти на свет. Но когда ты силой пытаешься спрятать какой-то аспект своего «я» под ковер или заставляешь его жить в подвале тридцать лет жизни, не стоит надеяться, что он будет выглядеть симпатично, когда выберется оттуда. По определению воскрешение означает, что ты возвращаешь кого-то к жизни из мертвых. Я читала «Цветы на чердаке», смотрела фильм и даже самый бесподобно красивый человек во всем мире выглядел бы потрепанным, если бы ему пришлось выживать, питаясь пропитанным мышьяком печеньем и обитая в крошечном сыром углу дома долгих тридцать лет. В любом возрождении присутствует некоторое уродство, и я осознала, что если действительно хочу вернуть себя к жизни, мне придется взглянуть уродству прямо в глаза.

Я подошла к зеркалу и посмотрела на себя. На следующий день повторила то же самое, как и через день.

Я многое узнала за время своего пребывания в Италии, пока все мое естество сгорало дотла. Я узнала, что могу быть воином так же, как могу быть и богиней – эта идея потрясла меня до глубины души. А хотите узнать что-то еще более потрясающее? Я узнала, что наш рост, наше развитие не зависит от умения видеть прекрасное. Как раз наоборот. Наше развитие зависит от того, как мы смотрим на нечто не-прекрасное. Только когда я села и взглянула в лицо не-таким-уж-симпатичным, оборванным, избитым, разодранным в клочья и брошенным в холод сторонам своего «я», я сумела понять истинную природу красоты, открыть, что вся моя сущность была куда как поразительнее, чем я себе представляла, рисуя в своем воображении измученного мархура, в одиночестве путешествующего по миру с собственным эго в руке.