Я сделала то, что сказал дедушка. Направила лыжи вниз с холма и оттолкнулась. На повороты времени не было. Я обнаружила, что дедушка ждет меня на следующем подъеме, потом на последующем и том, что следовал за ним. Как только я поняла, что он будет рядом весь день, я стала спускаться еще быстрее, прилагая все усилия, чтобы вернуться к нему как можно быстрее. Я летала. Словно стропы были обрезаны. Парашют, который я тащила за собой, исчез, его больше не было. В какой-то момент я летела на лыжах так быстро, что могла почувствовать, как мое тело толкает от себя гравитацию, и к обеду сложилось такое ощущение, будто я пересекла некий порог, будто стала двигаться на запредельной скорости, близкой к скорости вылетевшей прямиком из ада летучей мыши, и тормозить с устойчивой перегрузкой. Другими словами, я была «чайкой по имени Джонатан Ливингстон на лыжах».

Так я и провела остаток дня: половину его я слетала с горы на головокружительной скорости, а другую – отогревалась в объятиях деда. Полдня замерзала до костей, полдня оттаивала.

На одном из последних подъемов дедушка притянул меня к себе поближе. «Разве не здорово, – прошептал он, – как быстро можно лететь, когда освобождаешься от всего лишнего. Как птица. Как ракета, летящая к луне».

Я начала плакать.

«Только ты, горы и Господь Бог», – сказал он.

Я возвращалась туда каждый день на протяжении следующих пяти дней, и каждый раз он ждал меня на подъемнике, на этой моей церковной скамье, в своем темно-синем лыжном костюме. Это было благословение. Это была свобода. Это была безопасность, какой я никогда не знала. Впервые в жизни я почувствовала всю любовь и ни капли страха. И там я сломала себя. Сбросила все, что тащила прежде, и смотрела, как этот груз летит вниз с горы в тень долины. Я освободилась от оков. Я стала свободной.

Трещина превратилась в гигантскую расщелину. Я была разломана, раскрыта всем ветрам. День за днем я отдавала себя горам, которые растаскивали меня все дальше. Я позволила им разрушить меня и разнести все мои убеждения в щепки, разбить их на тысячи осколков, потому что знала, что со временем соберусь и склеюсь обратно. Как-нибудь. Каким-то образом. Я позволила горе порвать меня в клочья, и после каждого спуска я садилась на кресло рядом с дедушкой и отправлялась на небо. Я была изодрана и порвана, я снялась с якоря и сбросила оковы, и я чувствовала себя любимой – дедушкой и собой. К концу недели я была совершенно изможденной. Да, я добавила к своему общему счету 150 тысяч футов, но главной причиной истощения было шестидневное общение с Богом в горах, оно было изнуряющим. Я слышала, как люди говорили о том, что им приходилось идти на сделки с дьяволом, но по моему опыту с богом ты переживаешь те же ощущения. Единственная разница в том, что на переговорах с первым ты обсуждаешь то, что получишь, а со вторым – то, что отдашь.

В конце моего затянувшегося на неделю разговора с богом я была ободранной и уязвимой, тут и там висели, торчали кусочки меня. Горы разбили мою личность вдребезги, я видела лишь осколки себя. Они оставили меня наедине с мыслями о том, как я теперь должна умудриться собрать их воедино вновь. У меня были раны, которые нужно было залечить, но я не знала, как именно это сделать.

Пожалуй, лучшим решением было прилечь и как следует вздремнуть, помедитировать среди груды осколков стекла, посидеть в сауне с щепками собственного «я» или съесть куриный суп с картофельным пюре в попытке отыскать какой-нибудь путь вперед.

К сожалению, я не предприняла ничего из перечисленного. Вместо этого я собрала свои разбитые кусочки и подобрала с земли каждый осколок. Сложила их в чемодан, поместив туда свое истекающее кровью сердце, а потом мы все вместе сели в самолет, потому что Нью-Йорк никого не ждет.

Глава 19

Птичка в сумке и конкретный подвид уродства

Когда ты влюблен, ты творишь безумные вещи. Например, летишь в Нью-Йорк, несмотря на то что твою индивидуальность только что разрезали на тысячи кусочков и второпях швырнули в чемодан. Ты решаешься провести целый уик-энд, занимаясь сексом с мужчиной, которого любишь, даже несмотря на отставание от, вероятно, важнейшей цели в своей жизни. Ты занимаешься всем этим, думая, что любовь и секс каким-то образом помогут собрать все осколки вместе и склеить их, и достичь цели, и довести путешествие в целом до конца. Ты делаешь все это, думая, что найдешь что нужно, чтобы двигаться вперед, двигаться дальше, заново строить себя, как вся королевская конница и вся королевская рать – скрестим пальцы – может собрать разбившегося Шалтай-Болтая.

Нью-Йорк – самое удобное «место посередине» для нас с Крисом, ведь я летела из Европы, а он – с Западного побережья. Мой самолет ожидала скользкая остановка на полосе Международного аэропорта имени Джона Ф. Кеннеди. Было примерно 8 часов вечера четверга, и все, что было в поле моего зрения, было накрепко замерзшим. Мой рейс оказался единственным, приземлившимся в аэропорту в тот день, потому что весь снег мира, включая и тот, что должен был накрывать плотным одеялом Альпы, падал прямо на Манхэттен. На Бруклин и Куинс тоже, но в основном на Манхэттен.

Казалось, что все люди вокруг меня уставшие и сердитые, я же была переполнена восторгом от мысли: «Ю-хуу, я влюблена и через час уже буду голой». Вдобавок я была ровно на 80 фунтов легче чем обычно. Весь мой багаж, не считая маленькой сумки со всем самым необходимым, остался в камере хранения в Шамони. Я вприпрыжку скакала по аэропорту, словно живое воплощение Заботливого Мишки, и радость расходилась лучами прямо из моего животика. Неудивительно, что люди пялились на меня, как на умалишенную: тот день был одним из худших для путешествий за весь год, а я танцевала по холлам JFK с несколько эксцентричным выражением на лице и линией загара пониже глаз, оставшейся после долгого ношения защитных очков, из-за чего я выглядела так, словно слишком увлеклась мастер-классом Кардашьян по контурингу лица.

Я поймала такси в город, заселилась в наш отель и, лежа в большой, мягкой кровати, стала наблюдать, как падающий с небес снег относит ветром. Весь город был в белом, и на дорогах практически не было машин. На короткий миг я задумалась, возможно ли будет взять напрокат беговые лыжи. Я сочла, что смогу пополнить свой счет футами, покатавшись по холмам Центрального парка. Мысль упорхнула, как только я осознала, что в любую минуту может приехать Крис. Я приняла душ, обильно намазалась парфюмерным лосьоном, приняла максимально непринужденную, соблазнительную позу, какую только можно было, и стала ждать. И ждала. И ждала.

После долгой задержки рейс Криса наконец прибыл, и примерно в 4 часа утра он прошмыгнул в номер. К сожалению, моя сексуальная, соблазнительная поза к тому времени уже сменилась позой эмбриона. В тот момент, как Крис забрался в кровать, я заметила, что из уголка рта у меня стекает слюна.

«Я уже тут, Пташка, – прошептал он. – Перевернись немного».

Я вытерла подбородок, сделала как было сказано и тут же снова уснула. Мы проснулись на следующее утро, тесно прижимаясь друг к другу, как две ложки в ящике со столовыми приборами.

«Мы в Нью-Йорке», – сказал Крис.

«Да, мы здесь, – ответила я. – Давай поедим рогаликов».

«Хорошо, но сначала расскажи мне о том, что было в Японии. Расскажи о Шамони. Я знаю, мы уже разговаривали об этом, но теперь, после отъезда твоих родителей и Три я хочу послушать эту историю еще раз».

Мы натянули на себя одежду и прогулялись по снегу до маленького ресторанчика за углом. Ели рогалики, пили кофе, и я пересказала Крису все – о Шамони, о дедушке, обо всем том, что отпустила от себя.

«Я шесть дней плакала на этих подъемниках, – говорила я. – Но в хорошем смысле, как мне думается. По видимости, мне нужно было многое выплакать».

«Да, – сказал Крис. – Для этого и существуют горы. Знаешь, в молодости я много лет катался на лыжах в Альте, залечивая раны в горах. Для меня пребывание там стало невероятным катарсисом. Я был разозленным, подавленным 18-летним юношей. Я каждый день выплескивал свой гнев на эту гору, и она поглощала всю мою боль. Понемногу я отпускал ее от себя, и боль превратилась в радость».