Также я довольно много времени потратила, обижая японцев. Как бы я ни пыталась, казалось, что они все время разочарованы, смущены и/или до глубины души оскорблены моими действиями, а может даже, и моим присутствием рядом. К примеру, я показывала пальцем на предметы. Вдобавок я совершила многочисленные ошибки по части кодекса поведения, касавшегося туфель, носков, тапочек, босых ног, шлепанцев для ванной, домашних тапочек и деревянных сандалий «с пальцем», равно как и с полотенцами скромности в местных онсэнах. Да-да, они и правда называют полотенцами скромности и, нет, я до сих пор не понимаю этикета, связанного с их ношением. Для этого нужно обладать скромностью, полагаю.

Впрочем, были и удачи. Я смогла посмотреть много фильмов с Робертом Рэдфордом (в квартире Хиро было только такое кино) и поднять уровень своего владения японским языком. За несколько недель усердных и тщательных занятий я научилась узнавать иероглифы, обозначавшие слова «ATM[30]» и «почта», причем в случае с ATM было легче легкого, потому что он обозначался английскими буквами A, T и M. Ах да, еще я в совершенстве освоила пользование японскими туалетами, в которых имеется целый ворох самых разных кнопочек, регулирующих нагрев стульчака, напор воды в биде и уровень громкости музыки, звучащей в тот момент когда вы, скажем, издаете противные звуки. И последнее: я прокатилась на лыжах по маленькому участку льда на своей подъездной дороге просто чтобы почувствовать ветер в волосах, и после этого момента я стала размышлять, а каково это – вынуть свои глазные яблоки из глазниц.

А потом меня осенило. Неужели я хочу превратить всю эту игру в ожидание, в ремейк того, что творилось со мной в Новой Зеландии? Это будет не столько «начать заново», сколько «делать то, что я делала всегда, присно и во веки веков». Я могла вставить в магнитолу диск Джей Джей Кейла, написать открытое письмо небесному японскому распылителю снега и сходить с ума, или же могла попробовать что-то новое. Я предпочла последнее. Если мне было суждено ждать погоды, то я буду это делать по-другому. Это будет моим первым шагом к началу с чистого листа.

Я была в середине своего путешествия, и один из главнейших уроков, которые я выучила до сих пор, касался умения ждать. Ждать приходилось в аэропортах, на автобусных вокзалах, в очередях к лифтам. Ждать снега, еще больше снега, а порой и чуть меньше его. Ждать, когда утихнет ветер, а температура упадет. Ждать, когда кресельный подъемник начнет подъем наверх и когда температуры последуют вслед за ним, к плюсу. Ждать хорошего сигнала для Skype и того, заговорит ли со мной сосед по подъемнику, а если заговорит, то на каком языке. Вся эта затея была одним громадным упражнением на терпение.

Любопытно, что слово patience, терпение, корнями уходит к латинскому слову patientia, что означает – приготовьтесь – страдание. Когда я стала вспоминать прошлое, ко мне пришло осознание, что многие мои убеждения, касавшиеся того, чтобы «вести себя, как мужчина», были напрямую связаны со страданием. Чем больше я страдала, тем больше любви и внимания заслуживала. Чем масштабнее и жестче будет история, с которой я вернусь домой, тем важнее будет мое путешествие. Чем сильнее боль, тем выше тот уровень физического дискомфорта, с которым я могу совладать, а значит, тем выше и моя значимость. Во многих отношениях я делала выбор в пользу страданий, создавая такие ситуации, в которых я могла бы доказать свою силу. Моя индивидуальность была настолько тесно связана с мыслью о том, как важно крепиться и не падать духом, что вы могли бы подумать, будто они женаты. Я была профессионалом по части усложнения всего, что можно было бы сделать легче. Могла ли я отпустить все это от себя? Получится ли у меня ждать с грацией и тактом?

Я аккуратно отложила в сторону свои страдания, наравне со своими неумолимой энергией и одержимостью вопросами «где», «когда» и «как». Я сделала это для того, чтобы начать все заново или, по крайней мере, предпринять такую попытку. Я сделала это для того, чтобы озадачиться новыми вопросами вроде «кто», «что» и «зачем». Я не уверена, что это было стопроцентно грациозно, но мои глаза не вылезли из глазниц, что я сочла своей победой.

Следующие несколько дней я пролежала на диване, свернувшись калачиком и обдумывая новую порцию вопросов. Я писала в свой дневник. Прочитала еще несколько книг из числа тех, что прислал мне Крис, и слушала слова Джозефа Кэмпбелла.

Когда меня одолевал голод, я утоляла его чашками супа мисо и горяченным рамэном, а когда уставала, бронировала сеанс у японского лекаря.

Я сидела голышом в онсэнах, пока горстка милых японских тинейджеров хихикали над беззащитно выглядевшей белокожей женщиной, спрятавшейся в углу одной из ванн. Проводила часовые сессии наедине с собственной интуицией – такой совет мне подарил Крис. Она говорила мне сидеть бездвижно, и я сидела. Часами сидела в своей квартире, наблюдая за тем, как второсортные шторма творят ненастье, а потом уходят в небытие. Я сидела так долго, как Вселенная того хотела. Сидела до тех пор, пока не начали проступать очертания следующего шага.

С раннего возраста я знала, что не смогу быть своей матерью, но мне потребовалось 29 лет, 11 месяцев и несколько недель в Японии, чтобы понять, что и своим отцом я быть не могу, равно как не могу быть и какой-либо версией его, даже если я придумала и сконструировала ее под себя.

Пока я подрастала, я немало времени проводила, возясь в родительском шкафу, где раскапывала оберточную бумагу в поисках шляп, которые потом примеряла. Вспоминая сейчас то время, я вижу маленькую девочку, отчаянно ищущую хоть что-нибудь, что подошло бы ей. Но тогда это был просто еще один мир, в котором можно было пропасть. Я помню, что обувной стеллаж моего отца был для меня настоящим трофеем. На нем, пара за парой, стояли туфли, по сути бывшие совершенно одинаковыми – это были мягкие лоферы с кисточкой светло-коричневого, темно-коричневого, каштанового, бордового и черного цветов. Там, в этой куче, было несколько пар монков с пряжками, но в большинстве своем лоферы. В каждый туфель была вставлена распорка для обуви из кедра, качественная, чтобы туфли не теряли форму.

Примерно раз в месяц мой отец выбирал несколько пар из кучи, относил их в подвал, а я наблюдала за тем, как он до блеска начищает их руками. У него были специальные щетки и салфетки, а также кремы и лаки, по цвету подходившие к каждой паре. Все это прекрасно помещалось в маленькую коробку, которую он хранил в прачечной. Мне нравился звук, с которым щетинки его щеток елозили по коже туфлей, взад-вперед. Обувь была важной составляющей жизни моего отца, и по этой причине я сделала их важной составляющей своей собственной.

Мне было пять лет, когда моя мама отвела меня в «Kerrisdale Bootery», чтобы я выбрала себе пару туфель для детского сада. Едва ли что-то другое могло бы взволновать меня сильнее, чем поход в этот магазин. Поскольку я была самой младшей из четырех детей, мне все вещи доставались по наследству от старших сибсов, и возможность выбрать себе собственную новую пару вещей выпадала мне крайне редко. Я быстро покинула отдел с кроссовками. Меня не интересовали кеды или, прости господи, те непрочные резиновые сандалии, напоминавшие по виду желе. Нет. Я хотела что-то более основательное, что-то, что выглядело бы достойно с вставленной внутрь распоркой.

Тщательно проинспектировав ассортимент магазина, мы приобрели пару лакированных черных «Mary Janes» из кожи. Домой я пошла в них. Крайне редкими были дни, когда я не надевала эти туфли. Я ходила в них в школу и надевала их каждый раз, когда играла со сверстниками. Я ходила в них на вечеринки по случаю дней рождений (очевидно), и почти уверена, что надела их на свой первый парный забег «на трех ногах». Один из друзей моих родителей дал мне прозвище «Вечерние туфли», потому что я была в них всякий раз, когда он меня видел, и носила их с нескрываемым восторгом. Восторгом, потому что знала – они делают меня папенькиной дочкой, и не в духе каких-то там принцесс, а из серии «о-боже-мой-да-ты-в-точности-как-твой-отец». Это большая разница, ее важно знать.