Голос угасал с каждым словом, и последнее было сказано почти шепотом. Будто невидимый источник отдалялся. Он таял вместе с уверенностью, слышала ли Полина что-то вообще.

Оглядев двор еще раз, мать, жена и подруга медленно побрела прочь, оставляя позади не только лестницы и бельевые веревки, но и старую пластинку – заботы о близких, пустые разговоры с подругами и даже шубку из альпийской козы. Полина уже понимала, что там, откуда она пришла, все идет по-прежнему, одинаково. Чередуя утренний кофе, хлопок двери за сыном, работу, на которой не все ладилось. Звонки, сериалы и суету среди вешалок бутиков. Всё это «прежнее» оставалось в сумраке проходной арки, угол которой, породив те самые обстоятельства, избавил ее от последствий. Жизнь почему-то временно давала ей передышку.

«Ши-ши-ши-ши…» – звук винила быстро стихал и, наконец, угас.

Остановившись у дома с покатой крышей, наполовину скрывающей окна второго этажа, перед мостом над речушкой, она увидела табличку с медной патиной: «Старая царская таможня».

– Зачем я тебе? – прошептала женщина и потянула ручку двери – та поддалась.

«Медвежий угол, – назидательно произнес рослый сорокалетний мужчина с округлым и румяным лицом, больше похожий на игрока в баскетбол, чем на профессионального охотника. Он обращался к Бочкареву и Самсонову. – Ходите только вдвоем – нынче их много что-то».

Леонид Кузьмич Амосов, управляющий строительным трестом на севере области, вмещающей три Франции, был спокоен всегда. Здесь, в девяти сотнях километров к северу от Иркутска, у верховьев Нижней Тунгуски, охотился еще его отец Кузьма Аверьяныч – коренной сибиряк, не мобилизованный по брони на фронт в сорок первом. Армия нуждалась не только в снарядах, но и в мясе, рыбе и прочих дарах матушки тайги. Благо, владения последней простирались на три тысячи километров на запад и столько же на восток. Причем, до ближайшей деревни было дней десять ходу: через непроходимые болота, неглубокие речушки по распадкам голубеющих в утренних туманах сопок, покрытых кедрачом да березой – самой верной российским просторам и самой выносливой, как и живущие на них люди. Тайга, эта зеленоглазая царица Сибири, с радостью привечала на своих бесчисленных тропах геологов, охотников и прочий бродячий люд, рассчитывая на новых искателей приключений, влекомых ее щедростью и красотой.

Именно у брошенных геологами пару лет назад трех новеньких «камазов» и остановился, рыкнув, вездеход с нашими героями, которые с удивлением смотрели на автомобили, груженые покрышками.

Леонид Кузьмич на этом чуде техники, гусеницы которого избороздили пол Эвенкии, забрасывал к базовому зимовью, что в двадцати верстах отсюда, припасы на время предстоящей соболиной охоты и зазвал друзей побродить с ружьишком, подышать свободой ни где-то под Парижем, а здесь. Не придуманной, а живой, широкой и честной, как душа этих просторов. Пока с напарником они починят крышу и подготовят «базу» к основному заезду через две недели.

– По «зимнику»17 в позапрошлый год заблудились. На Ванавару тянули, – напарник, водитель-универсал, кивнул на «камазы». – Людей вертолетом вывезли, а стекла медведь покрошил – искал сгущенку.

– Чего же потом не забрали?

– Богато живут, – тот махнул рукой. – Пойду, масло проверю.

И направился к вездеходу.

Амосов тем временем осматривал кабину дальнего грузовика.

Они видели сегодня несколько зимовий с выдранными окнами. По традиции, уходя, охотник должен оставить припас для какого-нибудь бедолаги, его последнюю надежду. «Бедолагой» в одночасье можешь стать сам – бурные объятия рек давно перестали считать унесенные рюкзаки, снасти и ружья. Этот-то припас и влечет хозяина тайги. Ну, а если доведется сыскать сгущенку, удовольствию «косолапова» можно только позавидовать.

– Дальний вообще в полном порядке, кабина цела – заводи и вперед, – Амосов подошел к друзьям. – Ладно, переночевать есть где, – он кивнул на избушку у небольшой речки внизу. – А завтра – назад, двадцать километров на юг, до поворота на базу, помните, где зарубки?

«Не проскочим»! – отвечал Самсонов, улыбаясь, и посмотрел на Бочкарева, который был почему-то серьезен.

– Ну, ну.

Через несколько минут напарник, вытирая руки от смазки, весело бросил: готово!

– Так только вдвоем! – крикнул Амосов, хлопая дверцей кабины.

Гусеницы лязгнули, рев двигателя начал удаляться и, наконец, затих меж сосен.

– С двумя ружьями, думаю, не страшно, – бросил вслед Бочкарев.

– Не скажи, медведь, если захочет, обязательно «скрадет». Мне Серега рассказывал. Человек в лесу беззащитен без собаки. Нюх не тот… Ладно, пойдем, кинем вещи в зимовье, да прощупаем вокруг – может, рябчика какого на вертеле сварганим. А то вечереет. И дровишек подсобрать надо бы.

– Слушай, Амосов-то оборотистый мужик – и вездеход, и должность… сам себе хозяин. Хватка, одно слово! – восхищенно покачал головой Виктор.

– А то! Потомок Ермака! Пошли, что ли.

Они вместе направились к низенькой избушке в десятке метров от переката – ме́ста, где речка мелела, раздаваясь вширь. Собрав на поляне сухие веток для печки и бросив рюкзаки, они с ружьями двинулись вглубь леса. Самсонов уверенно ступал впереди. После пяти минут ходьбы он остановился.

– Что-то не нравится мне здесь – слышь, тишина какая.

– А какая должна быть? – Виктор, понимавший в альпинизме гораздо больше, нежели в охоте, замер у кустов позади.

– Мертвая. Птички не поют, – Самсонов глянул на вершины деревьев. – Ты вслушайся. Полная тишина.

– И что это значит? Без жаркого? Глухаря заварим, чего жадничать?

Они подстрелили птицу еще утром, по дороге сюда.

– А может, рядом кто ходит. Птицы тогда смолкают. Пережидают.

– Ты брось нагнетать-то. И так не по себе.

– Да ничё, просто темнеет, а то можно бы и дальше пройти. Вон ольхи да березы сколько – самый корм рябчику.

– Ешь ананасы, рябчиков жуй – день твой последний приходит, буржуй, – пытаясь бодриться, ответил Бочкарев. – Пусть жирует птаха.

– Хай живе, так и быть, давай обратно. Чай еще закипятить надо.

Самсонов снова двинулся первым. По мере приближения к реке настроение поднималось. Они весело обсуждали впечатления уходящего дня.

– Послушай, а напарник-то ловок на руки – сколько глухарей набил! Мы только за ружья, а он уже рычаги бросит и бах!.. бах!

– Да, и копылух18 полкузова. А у них мясо не-е-ежное, тает! «Рукастый» дядька. Редкий экземпляр.

– А гусеницу как чинил? Да… с таким в тайге не пропадешь!

– Гусеница что. Вот фрикцион полетит! Амосов его шофером лет десять держит. Вместе и охотятся. И глаз – алмаз. Рассказывал, как-то по снегу уже на лыжах идут, видят – в километре по склону мужик на их участке промышляет. Гребет себе хоть бы хны. А за это в тайге можно поплатиться. Я слышал, лет пять назад пара молодцев то ли выходили откуда, то ли зачем еще – зимовья грабили да жгли. Так одного нашли к дереву привязанным. Чуть не помер от голода. А второго ищут до сих пор.

– Нашел что вспомнить!

– Так вот, они было к этому мужику, а напарник-то и говорит: постой, мол, что-то не то. Пригляделись, а тот к колоде подошел да под нее поднырнул, а не перелез. И дальше почапал. Медведем оказался.

– А его они не трогают?

– Да почему! Только готовиться надо, дело-то серьезное. Мишка лошадь на скаку догоняет.

– Да ну!

– Точно. Амосов рассказывал, в детстве видел. Как пожар верхом пойдет, вся живность спасается, а бегут, случается, вместе. Оттуда и знает. Сильный зверь. Я пару лет назад смотрел передачу, как один пижон, из бизнесменов, на медведя с рогатиной ходил, а для куража просил друзей снимать на камеру.

– Богата Русь дураками.

– Да успел-то пару раз. Вот съемку последнюю и показывали. Дикий момент: голос за кадром – мол, смотрите, человек всё еще на ногах, вроде еще стоит – видно нечетко, а у него уже полголовы нет. Один взмах лапы. Похоронили.