– Потому что «запах антоновских яблок возвращается в помещичьи усадьбы».12

– Ну, коли так, пожалуй, согласимся. А? Дружище? – заторопил Куприн, – в нашем деле без «яблочек» никуда. Со времен Рая. Не распознать и подающего… без хереса.

Грин развел руками:

– Напиток сей повыше, чем потребность. Спутник прозы!

– Ну вот. Романтики меня признали, – улыбнулся незнакомец. – Так?

– А я ведь тоже, вроде согласился? – Куприн притворно насупился.

– Да вы со мною с первого листа. Но сегодня убивают не так элегантно, как на дуэлях – куда изощренней. Обман-то в оправдании «свободы». Хотя он был в дуэлях и тогда. Порой в причине. А порой в процессе. Так что раскладывать всё надо по частям и всех.

– Раскладывать? Догадываюсь… вы беретесь?

– Да уж. Засу́чил рукава…

– Ну, батенька… вы и в самом деле не промах! – Грин покачал головой.

– Так пьем? Или болтаем? – армейская несерьезность Куприна спасала. – Слова говорили о примирении.

– Как обещал. Вперед! – воскликнул гость, меняя тему. – Замечу, херес единственное сухое вино в мире, крепость которого достигает шестнадцати градусов! А течет он, нет, стекает… в тысячи бокалов, где отдает до капельки. И всё. Он в этом схож с писателем России, господа. Немного беспощаден, резок, горек. Он совести сродни. – Мужчина глянул на Куприна: – А шляпа-то не ваша, подпоручик.

– Крепость? В градусах?! – почти в голос воскликнули друзья.

– А может, в убеждениях? – настроение Грина поменялось окончательно. Он улыбался.

– О! В убеждениях она ликует! Крепость. Ей не до чаши искупления вины.

– Не понял? Ну… а крепость… веры? – Романтик не унимался. – Напомню вам трагический исход серебряного века. Когда лишь градус.

– Согласен. Вот еще оттуда: отец Набокова был автором указа об отмене смертной казни в России. В революцию либералов, февраля семнадцатого. А через три месяца ратовал за нее же по причине отказа солдат воевать. Так смерть чужая, подчеркну – чужая!.. становится ценою совести. А гуманизм пасует, коль места вере нет. И там и там накал, и градус и решимость. Но результат – молчание и палубы. Трагедия трагедий. – Незнакомец кивнул на море: – Они оставили на пирсах только след, унылые платаны… всё уснуло. Спасаясь от «отцов». А слезы матерей разбавили волну. Не поверите, Черное море не такое соленое, как другие, именно поэтому. Слишком много горя приняло оно, слишком мало, чем могли помочь ему люди. Да и глаза книг, предвестников беды, никто не замечал. Книги утопили. Как и загнанных лошадей. А ведь они кричали: Куда ты мчишься, Русь?! Куда несешься ты?! Испили. Похмелились. Что ж… пора! Сегодня же! Сейчас! Не дать беде загнать литературу. Не дать вернуться шляпам и вождям. Пора будить не только пирсы – душу. Чтоб плавились все камни постаментов.

– Постойте, постойте, вы знаете, где глаза книги?! – Грина услышанное поразило. – Искал всю жизнь…

– Надеюсь, разглядел. Если вы делите вину, ошибки. Героев и людей. Им порой очень больно, страницам… если автор – вор. И больно вдруг ему, коль вора пригвоздил. Мне удалось открыть двери старой царской таможни. В одном городе. Поддалась. Зайдем же вместе – там архив. Всех шрамов на душе у каждого из нас. Всех тайн. На полках пыль. Следов исправить – нет.

– И не заскрипела? – Куприн, казалось, завидовал. – Знаете… не выношу скрипа петель… они по типу и способностям различны. Иные и на шее издают.

– Скрипит другая дверь – на выход. Моя – на вход. А шея… стерпит всё.

– Да, да… – Грин задумчиво качнул головой, – Таможня… удивительное дело. Коль не пронесть, не протолкнуть и не исправить. Я видел сон…

– Постойте… а мосты? – Куприн будто встрепенулся. – Минуло ведь сто лет. Сподобимся ли?

– Хоть двести, хоть пятьсот! Позволь героям то, чего не позволялось – сливая вымысел с живыми именами, давай им право высшее – писать! И править, бичевать. Соперничать и спорить. Как всё пойдет на лад! Повержено бесчинство помрачения. Меняй же стиль, и замысел, и цель! Ведь даже первая любовь не в счет! В зачете только постоянная!

– Но время! Время! Столько утекло… неужто ли возможно? – Грин в радостном порыве повернулся к другу. – Столь радикально прозу изменить?

Тот пробормотал:

– А что? Готов я след оставить. И пошлость, мох, и плесень под сапог. Мою. Коль время всех к ответу призывать.

Незнакомец вдруг опустился на одно колено и снял уже свою шляпу.

– Спасибо вам. Но время-то – стоит, – в глазах сияла благодарность. – Уж четверть века. Но герой объявлен! Страница перевернута. Осталось вписать, впечатать, вбить! – Он повернулся к городу. – Смотрите!

Что-то зашелестело, зашумело, и вся компания увидела вдруг пирамиды книг на улицах прямых и ровных, бегущих от старых причалов вдаль… по русской земле, словно указывая взгляду путь к ее сердцу. Пирамиды начали таять, расползаться и полнить переулки, из которых полился́ свет. Часы же на башне начали бить двенадцать, не двигая, стрелок. Будто оставляя в безвременье целую эпоху.

– Как там, в одном фильме… – Гость взмахнул рукой, – время должно уходить торжественно, с боем!

– Смотри, Саша! – Куприн указал на столик с бокалами перед ними. – Да он волшебник!

– А что до нас… – восторг передался их новому знакомому, – потратимся на херес – счет невелик! Россия оплатила больше. Да пригласим читателей за стол. Они зажда́лись в мути бытия. В наследии имен.

Друзья одобрительно переглянулись. Мужчина развел руки, приглашая невидимых «листателей» страниц:

– Прошу вас, вольные, свободные, разумные. Мы вместе возведем мосты!

Грину показалось, будто холодок воздуха шевельнул на голове волосы. Потом снова и снова. Кто-то миновал его, кто-то сочувственно вздохнул, и лишь один остановился, пожимая руку. Писатель в ответ, было, обнял того, но не смог – призрачность еще не покинула место, прохожий не стал еще человеком.

– Позвольте же начать… – незнакомец повернулся к нависающей стене дымчатых гор и поднял бокал: – Глава первая «Город ноль»!

Друзья замерли от наступившей тишины.

– Гроза. Парусники пытаются кормой войти в гавань. Между штурвалами кораблей проскакивают молнии.

– Войти?! Кормой? И между штурвалами?! Но молнии всегда бьют вниз.

– Нет, нет. Вглядитесь. Идолы просто вас заворожили.

– Но… такого быть не может!

– Не видели горизонтальных молний? Типичная неосмотрительность. Отложите известную пьесу и посмотрите фильм «Вишневый омут13», где режиссер и автор сделали главное в жизни. Схватки между ними обязательны.

– Молний? Или авторов?

– Подходов. Курсов. Ведь приписка та же – Россия. И вы увидите бушприты кораблей. Могучих. Мощных. И вседостижимых.

Полина плакала молча, опустив глаза. Никто вокруг не мешал делать это. Странному сумасшествию партера, да и всего зала было не до нее. Не мигавшая прежде соседка истошно кричала, выбрасывая руку с платком в сторону сцены. Ей подвывал господин с бородой, что сидел позади. Полина не видела их – усыпанный листьями паркет своим желто-красным разноцветьем пробивался сквозь слезы, превращая видимое в сказочный калейдоскоп. Тихий плач одинокой женщины, во второй раз оставленной всеми, посреди бушующих страстей, был также одинок в этом зале. Чувство потери себя, ненужности другим оставалось, как и тогда, у двух плащей и шубки из альпийской козы, когда исчез Андрей, затем ее подруга, когда задалась вопросом: всё ли у нее в порядке? Вопросом, который не был замечен супругом, как и сейчас слезы… Таков неумолимый закон, оставляющий не замеченной в мире тихую боль женщины. Никем.

Палантины и фраки, которые удивляли нашу героиню минуту назад, уже не трогали ее. Мысли были далеко.

«Дима, Димочка, сыночек…» – прошептала Полина.

Семнадцатая страница чуть шевельнулась и вздохнула.