– Я смотрю, ты всерьез намерился.

Самсонов махнул рукой.

– Вон, узаконили однополые браки, педофилию, инцест и катим, и катим… Ловишь? Скажешь, совпадение? Так вот сначала атеисты узаконили одни цели – семья, дом, универ, там, карьера – вполне безобидные, но время идет, всё меняется и теперь уже пошли дальше, узаконили другие – те же самые браки, извращения, ювенальные изыски. Завтра объявят третьи – в обморок упадем. И обществу конец. Сначала расколем. Потом стравим. Примеров уже пруд пруди. А религия как столп – заповеди и всё. Не моги! Непреложный закон стабильности и мира среди людей. Этим и объединяет. Тыщи лет!

– А Израиль при чем?

– А при том. Если библия права, попытки собрать народ снова – жалкие потуги. Не даст тот, кто разбросал по небу звезды! Звезды… – повторил Самсонов, – экий выдумал политкорректный оборот! А евреи уперлись и мочат всех направо и налево ради этого, – он размашисто рубанул воздух. – Вообще, Библия – удивительная книга. Вот сказано… – он поморщил лоб, вспоминая, – «…и ты будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы; и господствовать будешь над многими народами…»25. Это тоже про евреев. Как тебе? Вот теперь вспомни, кто у нас банкиры? Во всем мире? То-то же! Чистая правда написана. А значит, так тому и быть.

– Ну и нам, выходит, бороться бесполезно, если аналогию проводишь?

– Так и есть. «И дано зверю победить» – тоже из Библии.

– Да ну тебя! На людях такое не брякни. Тоже мне, новоявленный Сократ! И потом, среди евреев полно христиан. Ты уж говори – иудеи.

– Не…это понятно. А вот начни, полистай книгу-то! На всё по-другому смотреть начнешь.

– Сложно всё это. Особенно сегодня. А вот ты другую книгу почитай. Мы ведь сами создали Израиль. Если я правильно помню, Громыко – наш представитель на генассамблее ООН – еще до всяких «де-факто» заявил: евреи заслужили своё государство, и оно должно быть! А у нас было две трети голосов. Короче, мандат как государство, Израиль получил от Сталина. Потом и «де-юре» признал первым. Да и воевали с первого года нашим оружием – штаты наложили эмбарго на поставки. Не Сталин – смели́ бы арабы как пыль в море. Чего сейчас об этом говорить.

– Только у них по всему Израилю памятники Трумэну! Но я ж не к тому!

– А… – Виктор махнул рукой. – Ну, назначили лепшим другом сионистов. Так если бог отказался, как ты говоришь – компания подходящая. Тот бомбу на Хиросиму, эти… ладно, проехали.

Некоторое время они шли молча. Двое мальчишек обогнали пару, пиная банку из-под пива.

– Батя говорил, в каждом дворе хоккейная коробка была, – пробурчал Виктор. – В стране-то при коммунистах. В секции зазывали – хочешь на бокс, хочешь хоккей. Лыжи на базе бесплатно давали – только ходи. А сейчас, вон, бесплатно только …

– Проехали, говоришь? Не скажи. Обреченность Израиля – бомба, – Самсонов взялся за свое. – И мы все дальше от храма. Только атрибуты оставили… кресты, там… Вот ты, когда в последний раз свечку ставил? – он цокнул языком. – То-то же. Ничего не построим. Среди барахла и жратвы – другое вообще мозги не занимает. Пипец миру подходит.

Бочкарев усмехнулся:

– Давай-ка, пророк, другие варианты, оптимистичней. В твоем стиле, а то затеял…

– Да пожалуйста! Ведь у нас неразлучимая связь с Израилем-то! – Самсонов хихикнул. – Крым и Тель-Авив в одном часовом поясе! А значит, в Севастополе футбол садятся смотреть с евреями одновременно. Как и пиво отхлебывать.

Бочкарев отмахнулся: короче, хорош об этом.

Друзья с минуту шли молча, как вдруг громкий голос заставил их остановиться:

– Молодые люди! Разрешите с вами познакомиться!

Их женщины сидели на скамейке, череда которых слышала и не такие разговоры.

– О! Дамы! А как впереди оказались? Мы чуть мимо не проскочили! Потеряли бы, – Самсонов улыбался.

– Ты бы точно не сожалел, – жена иронично усмехнулась. – И Виктора бы утащил.

– Ну, кому наступить-то на хвост есть! – Галина Андреевна решительно поднялась и направилась к ним.

– Дорогой, – она поправила Бочкареву шарф, – дамы желают по чашечке кофе, – и кивнула на маленький павильон в глубине сквера. – А поклонникам чая разрешается через часок забрать нас оттуда. Если их не опередят.

– А… может, и мы.... – Виктор, было, тронулся туда же.

– Отлично! – дернул его за рукав Самсонов. – Свежий воздух нам к лицу! Неужели душная «кафешка» заменит удовольствие от прогулки?

Галина Андреевна с подозрением глянула на него:

– И так уже красный… в зеркало-то глядел?

– Это только снаружи! – парировал Самсонов. – Внутри – я либерал!

– Не перевирай Довлатова, – женщина с досадой махнула рукой.

– Знаете, что… – сухо вмешалась Толстова, вставая, – постарайтесь получить удовольствие именно от прогулки, а не от чего-то другого. Ты меня понял, либерал?

– Ну, Люд, прямо…

– И недвусмысленно, – та строго глянула на мужа. – Пошли, Галь.

Подруги направились в кофейню. Через минуту они уже сидели за столиком.

– А ты кремень, Людка, – Галина разорвала пакетик с сахаром, восхищенно глядя на подругу. – Я так открыто не рискую.

– Знаешь, если муж заявляется в три часа ночи, должен следовать один вывод – не дать ему продолжить «карнавал» утром.

– И всего-то!? А шкурку спустить? Легонько так…

– Я имею в виду женщин, которые планируют замужество более чем на год.

Соседка недобро усмехнулась:

– Возможно, это рациональнее, однако позиция имеет минус – распустить недолго.

– Это как доведется.

– Ну, я-то ставлю пресс. Усугубляю вину. Так руки заламываю… Чехов отдыхает!

– Да брось ты, Галь. Какой там Чехов. Я ни в нем, ни в поведении Самсонова драматургии не вижу. В первом – нет, во втором – предсказуемо и пошло, чего уж там. Больше тянет на болезнь, чем на желание… причинить боль. Проще всё – держит его привычка, не отпускает… и вижу – рвется, да не выходит… потому и прощаю, как Ермолова.

– Ермолова? – Галина пропустила вывод. – Просвети-ка, милая, – ей нравилась «замороченность» простоватой с виду коллеги на вещах малоизвестных. Отхлебнув кофе, она хитро глянула на собеседницу.

– Была такая прима на русской сцене, – Людмила взяла салфетку.

– Уж наслышаны… Станиславский называл ее величайшей из актрис. Знакома с фактом? – Галина Андреевна любила уколоть.

– Так вот, она никогда не играла Чехова. Ничего из его пьес, – Людмила простила.

– Не устраивала драматургия? – хитринка дополнилась поджатой губой.

– Где ты видишь там драматургию? Я же сказала. Только «Дядя Ваня». Думаю этой пьесы одной хватило бы, чтобы признать Чехова драматургом. Остальное… дань чему-то другому. Превратили хорошего прозаика в идола чуждого ему жанра. Вот и всё. И Ермолова, в отличие от нас, поступила честно.

– Жанра? Чуждого? Интересно какого?

– Про БАДы слышала? Добавки? Тогда тоже были – безысходная апатия духа. Добавка, убивающая драматургию. Веры не хватало Антон Павловичу. Герои не живут… даже не существуют. Какие-то «вечно говорящие пиджаки», как писал кто-то. Безжизненное пространство. Природа молчит, усадьбы разваливаются, люди пусты. Ни эмоций, ни переживаний, ни зова. Ну, хоть куда-нибудь! На сцену выползают тени из «ниоткуда». Говорят ни о чем. Да что там, – Людмила махнула рукой. – Какой-то уездный городишко вне времени, жизни, в «нигде». Из пьесы в пьесу. Зачем? Какая цель? Что несут и кому? Вон, в «Воскресении» те же БАДы повержены, и книга бьет наотмашь! Каждой строкой и каждая – глоток. А здесь? Я тебя умоляю…

– Ну, прямо революция! Куда же подевалась драма? И откуда начитанность?

– Есть один поучительный роман, – Толстова была расстроена. – Кстати, об Иркутске, о сибиряках. Пожалуй, о нас.

– Да ну тебя. Я же серьезно.

– А здесь драма сбежала, ручку-то ей так и не по́дали. А потом критика, следуя законам канонизации виртуозно изворачивалась, «находя», «открывая» и обманывая.