Галина Андреевна была спокойной. Доля жены и хозяйки дома была ей незнакома. Разговор с Людмилой касался тем обыденных, интересных любой женщине, независимо от формы отношений с другим полом. Если же взгляды расходились, а неловкое замечание срывалось, грозя неприятностями – поведение менялось, но не до крайностей.

Самсонов с Бочкаревым двигались чуть впереди.

– Ну что, с Галкой-то у вас скоро? Я имею в виду отгулять бы хорошо, по-русски! А то мне одному «вышака» тянуть скушно! – муж Людмилы загоготал.

«Началось», – услышали они позади громкий голос подруги Виктора.

Друг поежился:

– Давай прибавим шагу.

– Я, чес говоря, даже не похмелился. – Самсонов пошел быстрее. – А… думаю, настроение река поднимет… погодка опять же… – он посмотрел на воду, – короче, решил насухую прогуляться. Чуешь, какой студеный воздух с Ангары! – и с шумом вдохнул бодрящую прохладу.

Бочкарев получил то, что ценил в нем больше всего – не продолжение «неудобного» расспроса, если ответа не следовало, а «забывчивость» и замену.

– А ты знаешь, друг мой сердешный, – продолжая смотреть на водную гладь, пробормотал спутник, – я читал в одной книге, что несколько водородных бомб, взорванных в русле Гольфстрима, изменят его течение настолько, что Европа исчезнет под ледниками в течение года. А Канада и Нью-Йорк станут Аляской. Какой-нибудь мировой террорист замыслит пакость… и все прошлое цветочками покажется.

Такой «замены» Бочкарев не ожидал и усмехнулся:

– Вот залезет же тебе что-нибудь в голову, Самсонов! Сплюнь!

Тот весело, как ни в чем не бывало, повторил:

– А ты знаешь, друг мой сердешный, какая удивительная мысль посетила меня намедни? – он заинтригованно подтолкнул соседа вперед, давая понять, что сменил тему.

– Какая?

– А что Израилю – конец! В смысле государству.

– Так все-таки принял с утра? – Бочкарев хмыкнул.

– Да нет, я серьезно! В Библии прочел.

– Где?!

– В Пи-са-ни-и! – по слогам повторил Самсонов. – Людка закладок понаделала, ну я и… Оччень интересно! Пару фраз точно помню: «И рассеет тебя Бог твой по всем народам, от края земли до края…».23 Это о евреях, которые Христа распяли, точнее об Иудеях. Чуешь? Почему они по миру разбрелись? А дальше: «Ныне оставляется дом ваш пуст»!24 Ушел от них Бог.

– Докатился! – Виктор вздохнул и задрал голову, показывая, как мало ему это интересно.

– Ну чего ты? – Самсонов дернул его за локоть.

– А как же «человеколюбие»? Бога-то? Его милосердие? – снисходительность, которая звучала в вопросе Бочкарева, показывала, что и он знает кое-что.

– Людка говорит – человек забывает Бога, если перестает обращаться к нему за помощью. Короче, перестает верить, хотя не догадывается об этом. А те вообще прогнали.

– Да-а-а. Кому что в голову лезет по утрам.

– А тебе?

– Вот, про Канта думал.

– Так это ты докатился!

Спутник будто не заметил укола.

– Помнишь, Канта удивляли две вещи – звездное небо над головой и нравственный закон в нем.

– Известное дело… уж как-то удивлялись. На охоте, помнишь?

– А меня всего одна вещь!

– Рвёсся в туда же? – съязвил Самсонов.

Бочкарев с досадой посмотрел на него:

– В кошмарном сне, который все чаще называю «жизнь», я могу потрогать пуговицу на твоем пиджаке, Самсонов. А не только терзать себя по навороченному вчера. Представляешь, какая там силища, – он глянул на небо, – если нас убедили, что вокруг – явь! А мы еще и менять способны. Участвовать… в замысле того, кто разбросал по небу звезды! Кто придумал боль нетелесную – ведь никому больше не дал такого! Ни животным, ни рыбам.

– Вот так поворот, старик! Тогда… вчера именно он нас и затянул в сон! Взял, да убедил в реальности происходящего! Виртуозно ты меня реабилитировал! Жаль, Людка не поверит. Ладно, дружище! – Самсонов хлопнул друга по спине. – Лучше про Израиль дослушай – любопытный случай… просто не отмахнуться!

– Из Писания, говоришь? Нам… лучше исследовать преисподнюю, – уныло реагировал спутник.

– Ну, прекрати, я же серьезно, – муж Людмилы оглянулся и замедлил шаг. – Вот посмотри на историю земли обетованной. И обобщи с историей человечества. Ты ж математик! Ведь так оно и должно быть!.. идеальное повторение – копия бунта и последствий! Сначала в Раю, потом – уже на земле против Бога. И вся трагедия евреев становится нашей, потому как всемирный бунт набирает обороты, делая нас соучастниками уже третьего акта. А вина раскладывается на каждого.

– Или вина «раскладывает» каждого? По частям и… наклонностям?

– Не умничай.

– Так кем все-таки нужно быть? Математиком? Как я? Или таким верующим как ты? – с иронией спросил Бочкарев. – Тоже мне, нашелся пророк.

– Не, ну, конечно, верить надо… Библия… это ж, пожалуй, даже не книга. Ну, хотя бы надеяться…

– На вечную жизнь? – перебил спутник. – После смерти? – и хмыкнул. – Так надеяться? Или верить? Останови любого, спроси? Да почти все ответят, что не нужна им никакая вера. А жить хотят сейчас и от души.

– Это пройдет. Все великие умы поверили в конце жизни. Если не полный отморозок, любого такой факт смутит. – И гордо добавил: – А я себя к умам отношу! Годам к сорока начинаешь задумываться, для чего строят церкви? Не заставляют, денег не берут, хошь иди, хошь нет. Значит, внутри у нас требует что-то, раз нет-нет и зайдем. Потом уже размышляешь дальше – для чего вообще живешь? Ведь до этого думал буду жить, как живется. Кто-то ради семьи, другие посмотреть мир, третьи – в карьеру. Но это куча мелких целей – их тысячи. И вот в сорок что-то начинает смущать. Семья, дети, построить дом – не очень укладывается в смысл. Этим «обзаводишься». И как цель не годится – потому как впереди смерть. Дамочка с косой. – Он гоготнул. – А у нее любимое наставление: «Всё равно как, все равно что, все равно с кем» – все равно ко мне. Но что-то не мирится в тебе, протестует. Задешево тебя покупает дамочка. По молодости пролазит, а сейчас здорово колеблет. Вон, полно и без детей и дом не построили, а живут – для чего? Если верить, что Бог дает жизнь. А дауны? А дети, что умирают не вырастая? Видать цель другая. Другой дом строить надоть!

– Ну, многие думают как раз наоборот.

– Этих многих, как говорит жена, объединяет другое – атеизм.

– А что она по главной цели?

– Надо из себя делать человека.

– Невелика находка.

– Чтобы и мышца, и кровинка всякая, и разум – все было из доброты. Говорит, такими и были мы созданы.

– Хм, вижу, поддаешься? – друг впервые улыбнулся. – Великие умы, говоришь? Например?

– Пожалуйста. Ньютон, Галилей, – Самсонов был готов. – Да тот же Макс Планк – основатель квантовой теории. Космонавт Гречко, маршал Жуков!

– Добавь еще насельников «Оптиной пу́стыни».

Скепсис Бочкарева не смутил спутника:

– А что? И Афон. Вроде как нравственный образец! Ни семьи, ни детей… и вообще людей сторонятся.

– И что из этого следует?

– А то, что есть другая цель появления на свет. Вот они поняли, почему нам дана эта, как ты назвал ее… неплотская боль… души. Не воспитанием же, не ремнем отец ее вбил! Кем-то встроена. С умыслом. – Самсонов, довольный аргументами, ударил кулаком в ладонь другой руки. – Так-то! А значит оценивать жизнь надо как-то иначе. И ни дети, ни семья тут не нужны, они для другого. Людка говорит – крест, не дают упасть.

– Да куда ниже-то.

– Ну, рухнуть! – отрезал Самсонов.

– Получается, мы ничего не сделали? До сих пор? – Бочкарев о чем-то задумался.

– Выходит. Но к моим баранам, с которых начал, – Самсонову явно не нравилось, куда Виктор «затащил» его. – Последний третий храм, иудеев-то, был разрушен, и те рассеяны по миру. А четвертого им не построить – в писании о нем ничего нет. Читаю в инете всё это, и приходит мне в голову мысль – а мы-то!.. мы, выходит, свой храм рушим! Ну, если всё за ними повторяем! Также! Ясен пень – параллель. И храм этот – доброта в людях. Или чистота помыслов, как говорят старцы из «Оптиной».