— В 2005 году я очутился в Дарфуре[15]. Я не должен был лететь в ту командировку. До этого я несколько месяцев проработал в Ираке. Мне полагался отдых, но в Брэда стреляли в Судане. Он позвонил и попросил, чтобы я прилетел. Брэд сказал, что дела там совсем никудышные, нужно освещение мировых СМИ, предложил выпустить вместе несколько статей. Когда я прилетел, то увидел вокруг много грязи, по-настоящему много отвратительного… ужасного…

Моя память была наполнена образами прошлого, которые мне бы хотелось стереть, но я не мог. Когда я заговорил, воспоминания о том времени начали постепенно всплывать в моем сознании. Мы с Брэдом, как могли, искали и разоблачали наиболее вопиющие случаи нарушения прав человека. Мы подробно запечатлевали все эти ужасы, чтобы невежество не стало оправданием бездействия мирового сообщества.

Но мне не хотелось подробно рассказывать Молли о том кошмаре, о братских могилах, о вызывающих тошноту случаях насилия, об огромных лагерях беженцев… Все это могло свести с ума и довести до нервного срыва. Я как будто очутился на страницах какого-то романа-антиутопии. Молли казалась мне уверенной в себе и умной женщиной, к тому же храброй, как я быстро убедился, но, с другой стороны, она была оптимисткой, а ее жизнь была вполне благополучной и защищенной от любых опасностей. Я подумал, что, рассказав ей обо всем этом, я каким-то образом могу ей чем-то навредить. Поэтому я ограничился общими фразами, опуская самые страшные случаи. В прошлом мой редактор часто требовал от меня именно этого, когда написанное мной казалось ему слишком жестоким и читателям это могло не понравиться.

— Эта татуировка символизирует лагерь беженцев, в котором я побывал.

— А вот эта, тянущаяся вдоль плеч? Это змея?

— Ну, эта татуировка имеет для меня особое значение, — признался я.

Челка спала Молли на лицо, закрыв один глаз. Я легким движением поправил волосы.

— Это единственная татуировка, которая не имеет отношение к теме моих статей. Она посвящена утраченной культуре.

— А-а-а… — поколебавшись, она осторожно уточнила: — Культуре аборигенов?

— Да. На протяжении сорока тысячелетий рассказы и песни передавались из уст в уста. Ритуалы и живопись. Древняя культура. Но всего двух столетий хватило, чтобы почти все это было утрачено и забыто. Мне бы хотелось понять, почему я лишился всех этих знаний. Они должны были стать по праву моими от рождения. Мамина семья потеряла связь с культурным наследием предков, следовательно, я тоже. Меня не покидает чувство, что я должен был с рождения иметь опору внутри себя, чтобы лучше понимать окружающий меня мир. Мне пришлось самому все это обретать и строить свой собственный мир.

Слишком много, я сказал слишком много. Молли взирала на меня своими большими, наивными, полными любопытства глазами, но я чувствовал себя голым и беззащитным совсем не потому, что лежал на кровати абсолютно голый. Я откашлялся.

— Так что есть две вещи, которые, кроме тебя, никто другой не знает.

— Спасибо.

— За что?

— За то, что раскрылся передо мной.

Я молчал. Теперь, когда я перестал выставлять свою душу нараспашку, я почувствовал радость оттого, что все же решился. Меня обрадовало то, что Молли оценила мои усилия быть с ней предельно откровенным. Я всей душой радовался ее пониманию. Но мне хотелось большего. Я хотел еще чем-то поделиться с ней, но после, не сейчас. Я хотел узнать ее лучше.

— Теперь твоя очередь. Ты задолжала мне два секрета.

— У меня, в общем, секретов нет.

— У каждого есть секреты, — помолчав, я спросил: — Ты часто это делаешь?

— Это? — переспросила она и взглянула на меня. — Часто ли привожу мужчин к себе квартиру и провожу с ними несколько раундов утомительного, но очень приятного секса?

— Несколько раундов… — повторил я.

Она улыбнулась.

— Ну, ночь только началась. Или я веду себя самонадеянно?

— Я не возражаю против этого, — заверил ее я.

— Тебе не по душе, что инициативу проявляю я? — спросила она.

Глаза Молли сузились. Рассмеявшись, я покачал головой.

— Тревожит ли меня то, что красивая, умная, замечательная женщина опередила меня, набросившись на меня первой? Дай подумаю… Нет.

— Когда я чего-то хочу, я не люблю играть в кошки-мышки, я просто иду и получаю то, что хочу. Я знаю, что говорю, как испорченная девчонка… возможно… Конечно, некоторые скажут, что женщине не полагается говорить такое… Ну, ты знаешь, есть такие зануды в твоем поколении …

Игривость ее тона не оставляла сомнений, что Молли шутит, поэтому я решил и сам пройтись по своему возрасту.

— Да, в мое время твоему отцу, чтобы убедить меня с тобой переспать, пришлось бы предложить мне коров или еще что-нибудь.

Молли рассмеялась. Я нежно коснулся ее щеки. Она перестала смеяться и просто довольно улыбалась.

— Я современная женщина, Лео. Я не стыжусь получать удовольствие от секса. Я не наивная девчонка, которая мечтает о романе, как о сказке… А потом они жили долго и счастливо. Сегодня вечером я хотела тебя и видела, что тебе нужно то же самое, что и мне. Я чувствовала, что ты поймешь меня, если я опущу все эти глупые игры, и я оказалась права.

— Да уж…

— Я не думаю, что знакомства подобного рода должны заканчиваться клятвами на всю жизнь и быть обязательно чем-то серьезным. Когда бы и чем бы ни закончилось знакомство, я все равно буду рада, что разделила любовь с этим человеком.

— Полностью поддерживаю.

Я на самом деле был несказанно рад тому, что ее мысли на этот счет полностью совпадают с моими. Одинаковые ожидания значили, что при любой схеме развития наших отношений существует очень маленький шанс того, что кто-нибудь из нас останется обиженным.

— Хорошо.

— Но теперь, когда я об этом думаю… — медленно произнес я. — Я просил тебя о двух секретах. Не думаю, что философские рассуждения по поводу романтики считаются.

Молли отстранилась от меня. Теперь она лежала рядом на кровати и смотрела на меня.

А потом полушепотом произнесла:

— Я отчаянно хочу сбежать из «Торрингтон Медиа», Лео.

— Я уже знаю об этом. Ты не слишком хорошо скрываешь свои чувства.

Молли вздохнула.

— Я не могу подвести папу, не знаю даже, что я буду делать со своей жизнью после. Представь себе, я уйду из «Торрингтон Медиа», а потом буду сидеть дома и ничего не делать. Неправильно это.

Я снова захотел быть к ней поближе, поэтому придвинулся, подражая ее позе, и прижал руку к ее щеке.

— Ладно, ты ненавидишь свою работу. Первый секрет. А второй?

— У меня еще только один.

— Ну?

— Мне кажется, что это очень, очень хорошая мысль.

Рассмеявшись, я покачал головой.

— Тебе не удастся так легко от меня отделаться.

Губы Молли сложились в застенчивую, благопристойную улыбку, и она подалась вперед, пытаясь отвлечь меня поцелуями.

Это длилось пару минут, затем, отстранившись, я прошептал:

— И этим ты меня не собьешь, хотя ты можешь продолжать пытаться.

Смеясь, Молли откинулась на свою подушку.

— Хорошо, — вздохнув, сказала она, — только у меня больше нет ни одной тайны… Подкинь мне какую-нибудь мысль. Что ты хочешь узнать?

— Что самое лучшее существует в жизни Молли Торрингтон?

Она перекатилась обратно ко мне, оперлась подбородком мне на грудь и заглянула в глаза.

— Самое лучше в жизни Молли Торрингтон то, что она даже не осознает, насколько счастлива.

— А это хорошо или плохо?

— До нашего разговора во вторник мне ни разу не приходило в голову, что отсутствие денег может помешать человеку получить образование, по крайней мере, здесь, в Австралии. В том мире, где я живу, если ты хочешь что-то иметь, ты это получаешь. Ты сказал, что бедность похожа на непреодолимую стену. С богатством примерно то же самое. Я надежно защищена от всего, и у меня нет ключа от ворот, ведущих за пределы каменной ограды. До той ночи я об этом совсем не думала. Во время нашего разговора я почувствовала себя невежественной, привилегированной посредственностью.