Ришелье, однако, оставался верен своей мысли о том, что секретность — самое важное условие успеха, и в отчете 1639 г. можно увидеть только обычные для того времени расходы. В них не учтены выплаты информаторам, шпионам или кому-либо из тех, кто выполнял секретные поручения Ришелье во Франции или за ее границами.[271] То, что в них прослеживается особенно хорошо, — так это пристальное внимание к ценам, которое присутствовало уже в его ранних письмах к мадам де Бурже, в условиях контрактов на поставки для армии под Ла-Рошелью и даже в данном в 1631 г. обещании заказать ежевоскресную мессу, если Господь освободит его от головной боли «в течение восьми дней».

Матье де Морг,[272] живший в окружении Марии Медичи со времени ее побега в Блуа в 1617 г. и сменивший с тех пор свое отношение к Ришелье на враждебное, когда-то был настолько близок к нему, что в деталях мог поведать о его частной жизни и привычках. Хорошо информированный, он был не так уж неправ, отмечая, что Ришелье «хотел знать все, ничего ни от кого не узнавая». Ришелье всегда бдительно и с подозрением отслеживал мотивы и цели тех, с кем имел дело, а также цены на услуги и поставки и для себя, и для государства, поэтому осторожность и даже притворство, пришедшие на смену обаянию, начинали доминировать в его поведении. Нужда, которую он испытал в молодости, привела его впоследствии к тому, что он считал важными для себя такие излишества, как увеличение размеров и повышение статуса своих владений или отправка писем с личным курьером, поэтому он сам делал себя мишенью для упреков одновременно как в театральной пышности, так и в мелочной скаредности, подмеченной Таллеманом.

На самом деле редкость щедрых жестов Ришелье была результатом скорее его постоянного внимания к деталям, нежели скупости. Не выходя из выбранной им для себя роли покорного слуги монарха, он тем не менее следил за тем, чтобы король был должным образом проинструктирован о том, кого из дипломатических гостей ему нужно принимать и на каком уровне, заботился о том, чтобы детали этих приготовлений — вплоть до мебели и украшения комнат — соответствовали статусу мероприятия. Он не очень доверял королю в том, что касалось соблюдения официальных приличий. Шавиньи и де Нуайе, например, было велено позаботиться о том, чтобы король понял, насколько важно, чтобы маршала Хорна, командующего шведской армией в Германии, хорошо приняли.

Жадность самого Людовика вошла в поговорку. Он, например, не спешил дать согласие на то, чтобы Корнель посвятил его особе своего «Полиевкта», — всего лишь из-за подарка, который драматург мог ожидать от него в ответ. Именно Ришелье, озабоченный весьма свободным образом жизни короля в условиях военных походов, выразил горькие опасения в «Политическом завещании» относительно сохранения достоинства членами королевского окружения. Когда умерла Мария Медичи, именно Ришелье позаботился о том, чтобы честь Франции была соблюдена, лично послав 100 000 ливров на оплату ее долгов и жалованье прислуге и подготовив все для возвращения ее тела во Францию и встречи его королем.[273] Ришелье находил способы, с помощью которых, не нарушая внешней почтительности, он мог объяснять королю, какого образа жизни тот должен придерживаться.

Популистские серии памфлетов де Морга, с 1631 г. направленных против Ришелье, создали благоприятный климат для расцвета самой разнообразной критики. Наряду с измышлениями о связях Ришелье с женщинами и завуалированными циничными намеками, затрагивающими его религиозные воззрения и рассчитанными на то, чтобы посеять недоверие в религиозно щепетильном Людовике к своему министру, де Морг пытался спровоцировать разрыв между Ришелье и королем и другими способами. Поздравляя короля с тем, как «рачительно ведется его домашнее хозяйство», де Морг играл на подавленной неприязни короля к его моральному наставнику. Во многом именно из-за тонко продуманных, похожих на правду нападок де Морга, ставших возможными благодаря его информированности, оставшийся в истории образ Ришелье так долго демонизировали. Свою роль сыграло и то, что ни в одну из последующих эпох так и не удалось понять систему ценностей, увлекших французское общество в первой трети семнадцатого столетия.

Представить себе обычный штат придворных и домашней прислуги важного государственного лица мы можем по документам 1636 г., связанным с хорошо известными попытками Ришелье обуздать мотовство его племянника Франсуа де Виньеро, маркиза де Пон-Курле, младшего брата маркизы д’Эгийон и сына сестры Ришелье, Франсуазы. Пон-Курле был назначен исполняющим обязанности губернатора Гавра в 1631 г. и командующим галерным флотом в 1635 г. и должен был, как считал Ришелье, иметь солидный доход. Однако к 1634 г. Ришелье вынужден был оплачивать долги, в которые тот влез, на общую сумму в 200 000 ливров.

В 1639 г. Ришелье лишил своего племянника командования галерами, выплатив еще 274 000 ливров долга; при этом он проявил свою легендарную хитрость, сделав эту сумму беспроцентной ссудой и только в завещании превратив в дар. Пытаясь положить конец расточительству родственника, Ришелье, как обычно, вник во все заслуживающие внимания детали. Его письмо от 10 июля 1636 г., выдержанное в суровом, увещевательном и саркастичном тоне, определяет количество его прислуги — 28 человек — и функции каждого из слуг, предварительно упомянув интенданта, дворецкого и нескольких конюших.[274] Он даже устанавливает штат прислуги в количестве 16 человек, полагающийся жене его племянника и двум малолетним дочерям в отсутствие Пон-Курле. Она может себе позволить одну лошадь для верховой езды и четыре лошади для экипажа. Внимание к подобным деталям поразительно, а неприязнь к мотовству выражена с предельной очевидностью. «Если тебе нужны шесть секретарей, — пишет Ришелье, — ты, должно быть, занят больше, чем я, поскольку у меня их только двое. У тебя шесть камердинеров, а у меня никогда не было больше трех».

Его собственный домашний уклад, если оставить в стороне численность и сложный состав прислуги, был в ряде аспектов весьма примечательным и точно отражал характер хозяина. Прежде всего Ришелье требовал, чтобы весь его двор соблюдал определенные нормы, связанные с его принадлежностью к духовному сословию. Они исключали вульгарную грубость, которая была свойственна двору Генриха IV и которая, естественно, была воспринята Марией Медичи. Ришелье удалось создать семейную атмосферу в своем доме, держа многих слуг на протяжении долгого времени, некоторых — с юных лет и до самой смерти, и набирая людей в основном из своих земляков. При возможности он брал к себе в услужение сразу целые семейства, создавая отношения тесной связи и зависимости. С другой стороны, такая практика была сопряжена для прислуги с некоторым риском. Когда Фанкан был уволен в 1628 г., двум его братьям также пришлось уйти — одному в Бастилию, а другому — в изгнание, просто потому, что они стали потенциально враждебны.

Таллеман рассказывает, что Ришелье был капризным хозяином, а де Морг сообщает о его внезапных перепадах настроения — от мрачности до веселья. Его отношение к тем, кто был ближе всех к нему, менялось резко и непредсказуемо. Он мог быть шутливым и задорным, язвительным или даже жестоким, а его гнев — пугающим. Но настаивая, чтобы его приказания выполнялись с точностью, он в то же время пользовался беззаветной преданностью своих подчиненных и сам нуждался в их привязанности. Ему действительно необходима была возможность отдохнуть в кругу тех, в искренней любви и восхищении которых он был уверен. Это одновременно было и самой большой его человеческой слабостью, и наиболее привлекательной чертой, идеально вписывавшейся в стиль большого домовладения, где предполагалось, что и хозяева, и слуги, редко забываемые в завещаниях, будут поддерживать отношения взаимной привязанности.[275] Ришелье в особенности старался, чтобы его старшие по положению подчиненные были обеспечены приличными бенефициями и другими должностями.