Зрители на Американской выставке в Москве. 1959

И главное — художественная выставка, где я впервые не только увидел, но и узнал Эдварда Хоппера, Фрэнка Стеллу, Джорджию О’Кифф, Марка Ротко, Джексона Поллока, француза Ива Танги (он с 1939-го жил в США), Жака Липшица, Александра Колдера… Сейчас хрестоматийные имена, а тогда открытие, растерянность: качество, не уступающее шедеврам старых музеев, но все иное, совсем иное!

Американская выставка в Москве. Значок. 1959

Но больше всего потрясало сознание униженных бытом советских людей — это показанный широко и эффектно тот же самый быт у американцев. Не только автомобили, бывшие у нас малодоступной роскошью, но то всеобщее удобство жизни, которое на выставке представлено было и щедро, и умело. Там выстроили подобие обычного американского дома, просторного и без затей, со множеством невиданных кухонных приборов. Зависть и губительные сомнения мучили посетителей. Власти выносили секретные тогда указы о дискредитации выставки и старались всеми силами помешать восхищению. Хрущев подавал пример, ведя с приехавшим в Москву вице-президентом США Никсоном вздорные и пылкие дискуссии о преимуществах социализма…

Посетители рассматривают новинки бытовой техники. 1959

В ту пору самой вожделенной удачей виделось мне преподавание. В студенческом представлении жило убеждение: нет счастливей и престижней доли, чем стать доцентом. О профессуре я не мечтал не из-за отсутствия тщеславия. Докторские диссертации почти никто тогда в Ленинграде не защищал, профессора оставались старого, довоенного разлива. А «доцент» звучало великолепно, «доцент Герман» — царство грез! Читать студентам лекции, получать три тысячи двести рублей в месяц — ничего лучшего просто быть не могло. Смешно, но даже сочинительство тогда казалось более достижимым и менее вожделенным, чем преподавание в вузе.

Сейчас-то писательство представляется мне единственным достойным и безумно увлекательным делом, важнейшим таинством, жизненной целью.

А преподавание?

У меня репутация «блестящего» лектора. Но, надобно сознаться, учитель я посредственный. Умел и умею хорошо и красиво говорить, находить точные слова, парадоксальные параллели, заставить «не дышать» аудиторию, умел «привлечь к себе сердца» не только студенток, но и студентов. Я, несомненно, действую на слушателей старорежимной вальяжностью, интонацией, хорошим языком. Но, принимая экзамены, я всегда замечал, что едва ли научил чему-либо студентов. У меня нет дара систематизировать и вбивать в их ветреные головки основы структурированных знаний. Мои лекции едва ли возможно записывать. Единственное, что у меня несомненно получается, — заставить аудиторию поверить в собственное невежество и ощутить вкус к знанию, к образованности, хорошему стилю и тону в жизни.

Но тогда я всего этого не знал. Марк Наумович, мой бывший преподаватель латыни и потом соавтор, познакомил меня со своим шурином — Юрием Павловичем Суздальским, служившим в ту пору в Педагогическом институте, в «Герценовском», как обычно его называли. Пригожий и доброжелательный человек, он, в отличие от своей сестры Ирины Павловны, давно бывшей доктором и заведовавшей лабораторией, еще только писал кандидатскую диссертацию. Занимался античной литературой, образован был старательно, но скромно, поэтому держался с подчеркнутой интеллигентностью и несколько усталой значительностью. Ко мне он отнесся хорошо, и вскоре я с замиранием сердца прочел свою фамилию в расписании занятий историко-филологического факультета. Правда, взяли меня на почасовую оплату, то есть за гроши и без всяких прав, и читать мне предстояло лишь факультатив, но все равно — это было воплощением детских мечтаний. Помню, еще летом я со страстью смотрел с Полицейского моста на фасад Герценовского, на его благородные колонны (как-никак дворец Разумовского, возведенный Кокориновым и Валлен-Деламотом), мечтая, что буду там читать лекции. Может быть.

Не хочу корчить из себя пресыщенного вниманием студентов профессора, тем более что в компенсацию разочарованиям судьба дарит нам вечную романтику там, где мы ее не ожидаем. И в Герценовском было немало хорошего. И все же! Бежав из Павловска в надежде на возвышенную вузовскую жизнь, столкнулся я все с той же советской реальностью. Конечно, атмосфера была интеллигентнее, тем паче что на кафедре зарубежной литературы, к которой я почему-то был приписан, преподавали блестящие профессора старой школы. Они попали в Герценовский после очередных репрессий в университете и недолгое время — остаток своей профессиональной жизни — читали будущим педагогам-филологам, среди которых тоже было много одаренных детей, не пропущенных за разные грехи в университет.

Помню Наума Яковлевича Берковского, которому представлен я не был, просто почтительно здоровался. Он казался раздраженным, брюзгливым, усталым, еще не смирившимся с необходимостью преподавать не в университете, чудилось, он испытывает постоянное унижение. Эти ощущения не придуманы — тогда я еще не знал, что к чему, и не мог ничего домысливать.

Как готовился я к первой лекции! Наверное, так готовятся к конфирмации или к первой брачной ночи. Какие-то лекции я читал и раньше, но лекция студентам, так сказать, ex cathedra! По сути дела, реализация жизненной цели (так мне казалось тогда). Многое было в те поры, что теперь исчезло: некоторая торжественность, встающие при входе профессоров и доцентов студенты, аккуратные, часто щегольские костюмы преподавателей — кафедра обязывала. Профессура диктовала «высокую моду» тех времен. Думаю, демократизация вузов, существующая теперь повсюду, как и все принципиальные перемены, не приносит в интегральном результате ни зла, ни добра, но разрушает привычки быстрее, чем создает новые системы отношений. Вуз украшают традиционные условности, и комплекс церемоний, дистанция между преподавателями и студентами могут прикрыть многие прорехи в самой системе образования: парады и торжественная смена караула, как известно, весьма полезны для подъема духа в недееспособной армии. Вузы не стали лучше, а развязное амикошонство и небрежность в одежде самых талантливых профессоров не компенсируются ни новым уровнем знаний и преподавания, ни подлинным университетским демократизмом.

Романтики нет более в вузовской стилистике, и волшебного братства студентов и профессоров не может возникнуть, поскольку ему не предшествует период возвышенного отчуждения. Играть не во что: неуважительное панибратство и взаимное раздражение — слишком частые гости на коммунальной кухне вузов нового тысячелетия. Остается надеяться, что новые ценностные системы еще только формируются. Впрочем, многое об этом и лучше сказано Чеховым в «Скучной истории».

Но тогда, осенью 1959 года, я вошел в аудиторию счастливым. Нет, не о науке или просвещении я думал, мелкие бесенята суетного тщеславия и юношеского нарциссизма почти затмевали желание передать свое понимание искусства, хоть немножко научить азам той интеллигентности, которой, как мне тогда казалось, я обладал в избытке. Более всего хотелось мне нравиться аудитории, причем за счет тех суждений и той стилистики, которую я во многом копировал с моих недавних учителей. На мне был костюм из дешевой коричневой ткани, сшитый в скромненьком ателье, но недурно и очень модно — с узкими брюками, и столь же модный галстук в горизонтальную полоску. О том, как были отглажены штаны и начищены туфли, говорить полагаю излишним.

Я преуспел. Говорил красиво, продуманно, не бессмысленно. Барышням понравился. Курс был факультативный, и студенты со временем стали обходиться лишь обязательными лекциями. Правда, где только возможно, я читал лекции с помощью знаменитой в свое время организации — Общества по распространению политических и научных знаний (позднее просто «Знание»). Перед кем только не выступал я — в жилищных конторах, общежитиях, крохотных домах культуры. Раз даже читал слепым (о живописи!) — случился такой гиньоль, уродливое порождение нашей просветительской системы, где всем и на все было плевать, лишь бы отчет получился хорошим!