Просмотр телепередачи. Начало 1950-х

В ту пору, при всей моей нищей алчности к вещам, у меня и мечты не возникло о собственном телевизоре. Другой, недоступный мир.

Тем не менее вскоре появился телевизор и у нашей соседки по квартире. Марки «Север», в футляре, «отделанном под ценные породы дерева» (как говорилось в инструкции к диковинному прибору), с экраном еще больше, чем у «Ленинграда». Изображение и в нем мелькало, дрожало, вытягивалось или сплющивалось, его все время надо было поправлять. Телевизор в собственном доме! Проситься всякий раз в гости было неудобно, но как хотелось — и фильмы тогда шли первоэкранные, те же, что в городе: телевизоров было так мало, что конкуренции кинотеатрам составить они никак не могли. Так смотрел я «Плату за страх» с Ивом Монтаном — первую серию в кино, вторую — дома.

Телевизор вспоминается событием куда более историческим, чем сама история. Нынче кажется удивительным: как можно было сравнительно безмятежно воспринимать тогдашнюю реальность, жить в ней, едва ощущая, что рушится все прежнее, что существуем мы одновременно в разных исторических пластах, что повседневность дышит историей, а история порой похожа на склоку в коммунальной квартире. Со всегда возможным кровопролитием.

И еще в ту пору я много рисовал, летом бродил по городу с альбомом. Но вы, любезный читатель, думаете, что каждый мог выйти на улицу и рисовать? О нет!

Надо было получить в академии особую бумагу, этакий фирман с печатью, что студенту имярек разрешается рисовать, — и далее следовал перечень того, что разрешается. Иначе забирали в милицию, и хорошо, если только в нее.

Все больше я любил тогда Ленинград! Той особенной любовью, что росла, питаясь постепенно увеличивающимся знанием. Я уже прочел тьму книг по истории архитектуры, каждое здание говорило со мной внятным языком своей судьбы, сокровенных ритмов, потайными изгибами кажущихся прямыми колонн, тонкой лепкой барочных фронтонов, а главное, собственными моими воспоминаниями, поскольку едва ли не каждый угол уже напоминал мне о чем-то пережитом здесь. Любил я не только старый город, мне нравилось наблюдать, как он «благоустраивается», мог подолгу смотреть, как ставят новые фонарные мачты, надевают на них «сарафаны» (декоративные постаменты), как укладывают асфальт… И узнавал и те его тайны, что ведомы лишь рисовавшему с натуры. Незатейливые и пристальные карандашные штудии, которые не помогают выразить себя, но учат понимать красоту, существующую независимо от нас.

И все же приходилось все время сверяться с бумажкой — не рисую ли запрещенное.

Новый Эрмитаж. У Зимней канавки. Рисунок автора. 1953

Да, тогда мы оставались покорным, оглушенным вечной зависимостью и полным неведением стадом, робко внимавшим той информационной жвачке, которой нас кормили, изредка подсыпая в нее пряного перца опасной (всегда целенаправленной!) сенсации.

Тогда еще не появилось ощущение решительных перемен, просто робкая реабилитация отдельных, едва ли не случайно выбранных людей (надолго ли?), кровавая возня, ведь и пяти лет не прошло с «ленинградского дела», и «толковища» между палачами пока не предвещали оттепели.

Итак, надо вспомнить лето 1953 года. Уже арестован Берия. И даже Зощенко восстановили в Союзе писателей. Первое в моей жизни лето без Сталина.

Тогда я мало об этом думал. Рискну предположить, люди моего поколения склонны несколько преувеличивать собственную прозорливость и осознание истории в ту пору. Не говорю о тех отважных и умных юнцах, которые ощутили тогда шум времени. Таких было немало, особенно в Москве, — в те годы и стали появляться будущие «шестидесятники». Я их ровесник, не более. Мироощущение мое оставалось вполне традиционным, то, что касалось меня непосредственно, казалось куда более занимательным.

Год начинался «как всегда». В конце марта Твардовский публично признал ошибочной публикацию «Новым миром» романа Василия Гроссмана «За правое дело». Трудно нынче поверить, что в 1949 году, еще при Сталине, Симонов, будучи редактором «Нового мира», выступал за публикацию этого романа, а сменивший его на этом посту в 1950 году Твардовский — резко возражал.

Когда наступило 4 апреля 1953-го, когда в газетах напечатали сообщение о закрытии «дела врачей», о том, что у Лидии Тимашук, награжденной за «разоблачение» «врачей-евреев», отобрали орден Ленина, я думал скорее не о восстановлении справедливости, а о том, что маятник в очередной раз качнулся в другую сторону. В академии об этом особенно не говорили. Как я уже упоминал, наши студенты «шестидесятниками» не были.

События, однако, развивались стремительно, и не замечать их стало невозможно. Уже 6 апреля в «Правде» появилась статья «Советская социалистическая законность неприкосновенна»: все, что было на совести МГБ, объяснялось «преступными действиями» прежнего министра Игнатьева и его заместителя Рюмина. Берия стал «сдавать своих». Опыт у него был — с тех пор как, свалив все на Ежова, он прослыл чуть ли не спасителем справедливости.

В статье был практически реабилитирован Михоэлс и осужден антисемитизм.

Я еще только начинал размышлять — робко и приблизительно. И сейчас, написав слова «Берия стал…», вспомнил, что очень растерялся, когда начали столь поспешно персонифицировать злодейство.

Сначала главными злодеями оказались Игнатьев и Рюмин. Потом Берия. Потом Сталин. Кто спорит?

Но как просто все делается! Значит, не будь этих извергов, все было бы хорошо и, кроме них, никто не виноват?

А тысячи других палачей, а мы сами, все, кто слал доносы или просто мирился с коммунистическим кошмаром! Да что говорить, вроде бы каждый это понимает. Но ведь так приятно знать, кту виноват. Тоже ведь — «боярина на копья». И большинство не виновато. А по сути дела, все мы по-своему хороши. И каждый из нас в отдельности, и народ-«богоносец».

Много позже я прочел у Солженицына («Бодался теленок с дубом»), как у него требовали, чтобы в повести «Один день Ивана Денисовича» было непременно названо имя Сталина. Казалось бы — вполне естественное пожелание. А ход был макиавеллиевский — нужен был именно один конкретный виновник. Чтобы не ставить под сомнение весь режим, обелить систему.

После ареста Берии — события, внушившего новые иллюзии (а ведь этого ката посадили его подельники, такие же кровавые мерзавцы, и посадили не за злодеяния, а за опасные для системы политические, вполне прагматичные планы!), — ничего не менялось. Во всяком случае, пока. Правда, со временем подписчики второго издания Большой советской энциклопедии получили письма с рекомендацией изъять из тома такого-то страницы такие-то и взамен их «вклеить прилагаемые». В «прилагаемых страницах» статья «Берия» была заменена обширными сведениями о Беринговом море и еще о чем-то. Смешного здесь, впрочем, мало.

Зато у нас в академии после разоблачения «преступных действий врага народа Берии» «возник» митинг. Такого рода митинги официально назывались «стихийными». Вдруг на какой-нибудь кондитерской фабрике «возникал» митинг, скажем в защиту трудящихся никому не ведомого Лаоса. Надо ли объяснять, что стихийные митинги тщательно готовились и что собрание действительно импровизированное грозило участникам жестокими репрессиями!

Так вот, в июле в нашем актовом зале (теперь здесь, как и до революции, церковь) обличали Берию. Всё как всегда. Но один молодой художник, кажется аспирант, до того распалился и потерял представление о реальности, что обвинил своего коллегу в «потере политической бдительности». «Как он мог, — восклицал правдоискатель, — написать подхалимскую картину о предателе Берии!» Он как-то очень удачно подзабыл, что еще недавно Берия числился великим государственным деятелем и любые сомнения в его величии были бы немедленно караемы. Или не забыл, а воспользовался моментом, общим смятением умов и той рабской вседозволенностью, которая помогала топить неугодных, гробить соперников, опираясь не на логику, а на всеобщее темное воодушевление, неизбывное «революционное сознание».