Разумеется, в песне боец возвращался героем, целым и невредимым, предательница была посрамлена, но при всей наивности был в этом горький эпос, полный надежд и далекий от барабанного патриотизма.

Самым счастливым событием эвакуационной жизни стал переезд с мамой из лагерной палаты, где жили человек тридцать детей разных полов и возрастов, «на частную квартиру». Сначала это была комнатушка на двух мам и двух их детей — и то почиталось и ощущалось подарком судьбы. А потом и два закутка (мы называли их «комнаты») на втором этаже старой школы — не на пригорке, а в нижней части деревни. Дом дряхлый, комнаты выходили в огромный коридор, зимой там был мороз, как на улице, — между старыми бревнами и досками щели с ладонь, уборная («жан»), естественно, во дворе; в холода, однако, маленьких на улицу не выгоняли, спасались кто как мог.

Детей, которым удавалось жить с мамами — будь то угол в избе или, как у нас, комнатка в казенном помещении — и которые, естественно, продолжали числиться и столоваться в лагере, называли милым именем «домушники». Видимо, классический уголовный смысл этого понятия тогда не был широко известен, и никаких ассоциаций оно не вызывало. Обед выдавался в лагере, я каждый день ходил на кухню с котелком для супа, на который ставилась большая пиала (почему-то распространенная посуда в Чёрной) для второго. Голодным я не бывал (недоедала, конечно, мама), но, когда однажды мне достался откуда-то подарок — ломтик белой булки с кусочком колбасы, я съел булку и колбасу по отдельности. И то и другое было забытым лакомством, и я не понимал, как и зачем можно их есть вместе.

И другое счастье. Редкие книги. Тогда и научился перечитывать!

Незабвенные (на всю жизнь любимые) «Три мушкетера» издательства «Academia» с волшебными иллюстрациями Мориса Лелуара, книга, чудом проникшая в Чёрную. Думаю, ни один роман не вызывал у меня такого пронзительного восторга, такого ледяного ужаса, такого ощущения ослепляющей реальности (хотя Дюма менее всего «изобразителен» и писатель куда как небрежный)… Почему-то я читал его не дома, а в той избе, где угол снимала наша «тетка», а хозяйка угощала меня «шаньгами» — восхитительными ватрушками из темного теста с картошкой, поверх которой блестела коричневая корочка из сметаны… Там, в полутьме, за огромной русской печью (как долго учились ее топить ленинградские дамы, какое это было трудное дело, но какой уютный и мощный жар создавало это загадочное устройство) читал я про мушкетеров. Тогда мне удалось прочесть роман всего раз — волшебная книжка больше не вернулась ко мне. Но как я ее запомнил! И как я пересказывал потом ребятам эту лучшую в мире книгу, как играли мы в мушкетеров, как фехтовали шпагами, выстроганными из молодых елочек, как наряжались. Я, например, носил украшенную вырезанным из бумаги пером дамскую соломенную шляпу, приобретенную за бесценок в сельпо, где она осыпалась на полке от старости среди довоенных невостребованных товаров, мамину пелерину от нарядного платья — лиловую, на серо-жемчужной шелковой подкладке, кружевной воротничок, обычные детские штаны и башмаки с носками в полоску. Так разгуливали мы по деревне. «Татары крымские», — растерянно сказал, глядя на нас, самый старый, девяностолетний дед, воевавший против (или за?) Колчака.

Иллюстрация Мориса Лелуара к роману «Три мушкетера». 1894

Даже печенье (редкое лакомство, попадавшееся в «сухом пайке») непременно запивалось водою, чтобы можно было вообразить: мы «едим бисквиты, запивая их испанским вином», как и полагалось мушкетерам. Трехкопеечные монеты служили пистолями, пятаки — луидорами. Мы изготовляли даже «свертки монет», которые встречались на страницах романа: десяток пятаков оборачивался бумагой, получившийся тяжелый цилиндр запечатывался сургучом, на который ставился оттиск неведомо откуда взявшейся у меня старой печатки с чьими-то инициалами! Горизонтальные бревна коновязей отлично заменяли лошадей, на них можно было ездить верхом.

Самый большой подарок моей «мушкетерской судьбы» — то, что меня выбрали Атосом. Видимо, воздействие романа и желание обладать мушкетерской рыцарственностью, пусть только внешне, хотя бы чуть-чуть меня облагораживали: более высокого признания я в жизни не получал… Кроме того, как носитель знания всех интриг романа, я становился лидером ситуации, что мне ужасно нравилось: такая удача перепадала мне редко.

Потом появились два тома — «Двадцать лет спустя».

Какая острая радость — встретиться с любимыми, до тонкости знакомыми героями опять! Правда, сначала я прочитал второй том, но, право же, это пустяки! Я действительно вспоминаю часы, проведенные за чтением этой книги, как настоящее счастье — такова была моя неумеренная книжность и восторженная любовь к Атосу, уже ставшему графом де Ла Фер, Арамису — шевалье д’Эрбле, Портосу — дю Валлону де Брасье де Пьерфону и д’Артаньяну. Странно, что никто из них не имел имени, — они называли друг друга по фамилиям или «дорогой друг», почти всегда на «вы». Только имя Арамиса — шевалье д’Эрбле — Рене однажды прозвучало в устах его возлюбленной герцогини де Лонгвиль на страницах «Двадцати лет спустя».

Бой под Ла-Рошелью. Рисунок автора. 1945

Я почувствовал, быть может, впервые грозную силу времени: постаревшие мушкетеры, невозможность вернуться в прошлое, — я ведь был из тех странных детей, которые и в десять лет грустно размышляют о конечности жизни. После «Трех мушкетеров» герои остались в моем воображении навсегда молодыми, другие персонажи — во всяком случае — живыми. А тут — уже первая глава, «Тень Ришелье», — грозного и величественного кардинала сменяет двуличный и трусливый Мазарини.

«Двадцать лет спустя» — это уже другая жизнь: можно не только драться на деревянных шпагах, но играть во встречи постаревших мушкетеров, освобождать герцога де Бофора из Венсенского замка, спасать Карла I Английского, сражаться с Мордаунтом, а главное, переживать и разыгрывать драму героев, все время оказывающихся во враждующих партиях!

Удивительно, как — из романа в роман — оттачиваются и утончаются характеры, суждения, мысли и поступки всех четырех героев и даже их слуг! И теперь, обладая уже достаточным читательским опытом, я, охотно и часто возвращаясь к любимым страницам, не перестаю восхищаться книгами, поразившими меня навсегда более полувека назад.

Самая яростная мечта в эвакуации: когда кончится война, лежать на диване, перечитывать — наконец-то вволю и без конца! — любимую книгу «Три мушкетера» и есть яблоки (фруктов в эвакуации не бывало). Таким представлялся мне ленинградский рай.

Перед Дюма мерк и сам Жюль Верн.

Сначала я прочел «Таинственный остров», мрачноватый и прелестно подробный, с непреклонным умирающим капитаном Немо. Потом «Дети капитана Гранта» — куда веселее и романтичнее: «Дункан», Паганель, Мак-Наббс, Талькав. «Двадцать тысяч лье под водой» — много позже, уже в Ленинграде.

Сказки Гауфа.

Первые сказки не просто занимательные, но с некой таинственной инфернальностью, с особой ритмикой фраз, переведенные с редким тщанием. Детские варианты «Карлика-Носа» или «Калифа-Аиста», читанные до войны, были милым пересказом, здесь же в странной, с причудливым нервическим ритмом прозе мерещился грозный, тревожный фон. Особенно в «Холодном сердце». Тогда-то наши темные черновские леса с уходящими в небо елями и стали мне казаться обителью Голландца Михеля и Стеклянного Человечка. Мы с мамой с увлечением играли в сказки. И в Ленинграде ведь играл я «во все волшебное».