Достойнейшие из моих старших коллег держались на самом левом фланге, многим рискуя. Всеволода Николаевича Петрова я к ним не отношу, его непримиримость была внутреннего свойства, свои пристрастия он на общественный суд предлагал редко.
В первом ряду (да и вообще первым пером ленинградской художественной критики шестидесятых) был тогда еще молодой (ему не было и тридцати пяти) Лев Всеволодович Мочалов, с которым мы позднее сошлись совершенно дружески.
Когда я поступил в институт, он заканчивал аспирантуру. Тонкий, худой, в маленьких аккуратных «разночинных» круглых очках, он являл бы собой тип законченного аспиранта-отличника из советского идейного фильма, если бы не некоторый либеральный фанатизм. Чудилось, он лучится профессиональной и человеческой порядочностью, даже непримиримостью. В академии к нему относились ласково и почтительно. «Читай Белинского и Мочалува Леву», — напутствовал сына «царь Борис» в институтском капустнике. Он начал печататься очень рано — еще в аспирантские годы.
Лев Всеволодович с юности обладал способностью с поразительной и доброжелательной серьезностью относиться к весьма скромным событиям нашей официальной союзовской жизни. Во всем видел он задушевность и глубину, причем редко ошибался — трудно найти приличного художника, у которого не было бы действительно привлекательных качеств, и он умел их отыскивать, как никто. Истово и старательно выступал на всех конференциях и круглых столах, его охотно выбирали во все правления, комиссии, бюро, он был серьезен и прост, не любило его только высокое партийное начальство. За тексты и речи. Не слишком диссидентские, но независимые.
К тому же он был поэтом, и незаурядным. И хотя писал, случалось, вполне гражданственные стихи (напомню, что тогда их писали все решительно «шестидесятники», а Левушка являл собою тип вполне аксеновского героя), многое в нем и его сочинениях было для официоза неприятно. Известный в свое время идеологический вождь Ильичев на какой-то разборке в Смольном разоблачил Льва Всеволодовича дважды: один раз как искусствоведа Мочблова, другой — как поэта Мочалува.
Он был тих, но несгибаем — таким и остался. Его все, кроме опять же партийного начальства, любили, он никого не раздражал, счастливо избегнув франтовства и надменных манер, в которых меня часто, и не без оснований, упрекали.
Был еще в бюро удивительный человек Яков Пантелеймонович Пастернак (к поэту отношения не имевший). Он соединял в себе редкую одаренность и эрудицию с кипучей, но совершенно иллюзорной (сейчас сказали бы — виртуальной) деятельностью. Нескрываемо левый, он на больших собраниях произносил речи редкой крамольности. Но из-за совершенно фантастического косноязычия Якова Пантелеймоновича, как правило, его не понимали даже самые бдительные блюстители идеологической нравственности. К тому же был нищ, как-то запущен, ничего и никогда не печатал, писал некий подпольный и потенциально великий труд. Мы относились к нему почтительно, но как-то несерьезно и с удовольствием избирали в любые «руководящие органы». Кстати сказать, всегда и первым номером в правление союза проходил Николай Павлович Акимов, никогда в союзе не бывавший.
Деятельность бюро была, главным образом, практической. В начале года делили так называемую творческую помощь. Приходили члены секции, чаще других пенсионеры, и сообщали, что нуждаются в денежной поддержке, чтобы создать (завершить, начать, ненужное вычеркнуть) некий труд по актуальной проблеме ленинградского искусства. Бюро с серьезным видом притворялось, что верит, и назначало сумму — рублей двести (хорошая месячная зарплата, цена приличного зимнего пальто по тем временам). Никакой отчетности, как правило, не водилось. Были люди, пользовавшиеся этой «творческой помощью», особенно из союзовских служащих, с завидным и настойчивым постоянством.
Зато когда явилась некая дама-любительница со стороны, рассказала, что пишет книгу, кажется о русском портрете, и попросила о творческой помощи, ей жестко объяснили, что рассчитывать на таковую могут лишь члены союза. Долго несчастная не могла достучаться до наших сердец, а дело-то оказалось проще пареной репы: ей были не деньги нужны, а совет. Она — единственная из всех нас — думала, что помощь не денежная, а именно творческая…
Евгений Федорович Ковтун, постоянно, с небольшими перерывами, заседавший в бюро, — как и Всеволод Николаевич — фигура не только колоритная, но, я бы сказал, историческая.
Знаток и профессионал высочайшего полета. И все же временами казалось: независимость суждений и свобода мысли, постоянно и настойчиво утверждаемые, были для него едва ли менее важными, чем сама профессия. Он был мрачно хорош собой (из тех, про которых говорят, что у них есть только профиль), острый, угловатый. Одевался затрапезно, но казался если не элегантным, то эффектным. Люди такого толка, даже богатея, на одежду достаток не распространяют, полагая это дурным тоном. До последних своих дней, получив вполне официальное, даже европейское признание, забыв о нужде, он сохранил верность своему образу. Впрочем, тогда о достатке Евгению Федоровичу думать не приходилось.
Его чуть даже орлиное лицо, казалось, постоянно сохраняет выражение брезгливой усталости от всеобщего постыдного конформизма. С оттенком уважения относился он только к Всеволоду Николаевичу Петрову, остальных, вовсе того не скрывая, презирал самым натуральным образом и снисходил лишь к очень молодым, не испорченным еще, как он полагал, коллегам.
Трудно было поверить, что Евгений Федорович служит в государственном учреждении (всю жизнь, до самой смерти, проработал он в отделе гравюр Русского музея), как он там удержался — отчасти загадка. Тогдашний директор музея Василий Алексеевич Пушкарев был персонажем куда как трифоновским, подлинным героем пятидесятых. После демобилизации его — партийца и потенциального идеологического лидера — зачислили в аспирантуру академии, имея в виду, что готовят именно директора для Русского музея. После защиты диссертации он почти не писал, только предисловия к официальным альбомам. Исповедовал достаточно реакционные взгляды и, если верить рассказам сотрудников, не стесняясь, говорил: «В Русском музее должны работать только русские люди». В Союзе художников бичевал формалистов и кадил соцреализму.
И вместе с тем был, что называется, «не так прост, как казался». Не знаю, в самом ли деле он любил и чувствовал запретный тогда авангард или просто, будучи человеком умным, действовал, так сказать, на множество ходов вперед. Но, воспевая на официальных «форумах» официальные же идеи, безжалостно критикуя либеральных своих коллег, особенно угнетенных «пятым пунктом», он последовательно сохранял музейное собрание классического авангарда, по возможности его множил и старался не давать его на слишком заметные заграничные выставки и уж тем более оберегал от желания высшего начальства подарить иные картины Малевича или Татлина каким-нибудь иностранным друзьям очередного генсека (тогда такое случалось). Кто знает — от доброты душевной или из ледяного расчета — спасал он от расправы и строптивого Ковтуна, используя его знания авангарда и заодно зарабатывая славу защитника диссидентов? А скорее всего, тут было темного и разного наворочено с избытком, была, наверное, и какая-то странная доброта, советская достоевщина, о которой тоже лучше других писал Трифонов.
Одно лишь очевидно: по тем или иным причинам Василий Алексеевич всегда выбирал правильно. И в постперестроечные времена сохранил легендарную репутацию в Русском музее, а уйдя из него, занимал если не самые высокие, то удобные посты. И остался в памяти многих, в том числе и вполне либеральных, совершенно иных, чем он, взглядов, людей достойным и прогрессивным руководителем.
Так или иначе, Евгений Федорович Ковтун был защищен надежно, и его совершенно безудержное диссидентство в союзе было в известной мере факультативным. Но страстным и непреклонным.
Добавлю: и беспощадным. Есть такие люди, и в числе их пребывают персонажи вселенского масштаба. Вот не идет человек на плаху, стало быть, анафема ему, сколько бы ни было в нем доблести и благородства и сколько бы ни числилось за ним добрых дел. Есть в этом что-то уныло фанатичное и большевистское.
