10 августа 1792 года в результате народного восстания пала монархия. Людовик XVI, Мария-Антуанетта, их дети и близкие родственники были арестованы и отправлены в Тампль. Отчаянный республиканец Александр требовал, бия себя в грудь, казни «тирана». Его революционная непримиримость не осталась незамеченной кровавым Конвентом, пришедшим к власти в октябре 1792 года, и он осыпает его щедрыми милостями: 8 марта 1793 года Александр получает чин генерала, 11 мая становится командиром дивизии Верхнего Рейна, 21 мая он уже главнокомандующий Рейнской армией. И все это без единого выигранного им сражения. Несмотря на более чем скромные заслуги, ему даже предлагают пост военного министра, но он лицемерно от него отказывается. Нет, он не может сидеть в тихом кабинете в Париже, его место здесь, на передовой.
Пруссаки осадили Майнц. Хотя у Богарне 60 000 штыков, он ничего не предпринял, чтобы этого не допустить, и не очень спешил на выручку осажденным. В результате французы были вынуждены сдать город. Александр, конечно, понимал всю тяжесть своей ответственности за такое поражение и, решив упредить возможные карательные санкции против него, подал… в отставку. Но у него хватило наглости потребовать от якобинцев в Конвенте «отрубить головы предателям, сдавшим Майнц, и отправить их головы королю Пруссии». Он, правда, скромно умолчал, что самовольно, под предлогом «опасной болезни», покинул свой боевой пост и не вылезал из постели дочери военного комиссара в Страсбурге Риважа.
Александр был уверен, что все ему, народному трибуну, сойдет с рук, о нем скоро забудут, и из Страсбурга решил уехать, подальше от орудийной канонады – сначала в Ла-Ферт, а потом в Блезуа, где снял небольшой домик.
Но он напрасно самообольщался. Ищейки Конвента быстро разыскали беглого генерала. В январе 1794 года председатель Комитета общественной безопасности Вадье, этот дьявол революции во плоти, подписал ордер на арест бывшего главнокомандующего Рейнской армией «за позорную сдачу им города Майнца». Гражданин Сиражан, комиссар Комитета общественной безопасности, арестовал Александра. Сначала его отправили в тюрьму, которой стал Люксембургский дворец, а 14 марта перевели в другую, пострашнее, – Карм.
Там его ждала негаданная встреча с бывшей супругой…
Роза хорошо знала этого палача Вадье, знала, что его ничем нельзя разжалобить, тронуть его черствую преступную душу, но на всякий случай обратилась к нему с письмом о помиловании Александра: «Если бы он не был твердым республиканцем, то никогда не смог бы рассчитывать ни на мое уважение, ни на мою дружбу. Мои дети до революции ничем не отличались от детей санкюлотов, да и сама я горжусь тем, что являюсь монтаньяркой и санкюлоткой»[2].
Никакие женские ухищрения успеха просительнице не принесли. Кровожадный Вадье своего решения не отменил.
Роза, однако, не предполагала, что ей сейчас впору самой искать защиты, так как над ее красивой кудрявой головкой сгущались темные тучи. Какой-то ее «доброжелатель», – а таких в смутные времена хоть пруд пруди, – отправил в Комитет общественной безопасности, тому же злодею Вадье, анонимку, в которой предостерегал власти, призывал «опасаться бывшей виконтессы де Богарне, у которой полно знакомств в кабинетах самых важных министров».
Вскоре к ней в дом в Париже на улице Доминик нагрянули стражи порядка с обыском. Они поставили все вверх дном, но ничего «контрреволюционного» не нашли, кроме писем генерала де Богарне своей супруге, причем, как сказано в протоколе, «патриотического содержания».
Ищейки ушли ни с чем, и у Розы отлегло от сердца. Однако успокаиваться в гуще таких бурных событий было рано. На следующий день утром, 20 апреля, те же члены революционного комитета – граждане Лакомб и Жорж – явились к ней вновь с ордером на арест.
Поцеловав спящих детей – Гортензию и Эжена, поручив их заботам консьержки, мадемуазель де Лану и верной мулатке Эвфемии, мадам Богарне в сопровождении двух охранников пошла пешком навстречу судьбе по притихшему утреннему Парижу на улицу Вожирар, где находилась эта ужасная тюрьма – Карм…
Карм – это сокращение от слова «кармелитки»[3]. В этом старинном средневековом здании когда-то находился их монастырь. Здесь сестры когда-то отлично готовили мятную лимонную настойку и производили особые цинковые белила, которые использовались для покраски стен «под мрамор».
Теперь здесь не пахло мятой, а лишь запекшейся кровью, пятна которой сохранились на каменных стенах и плитах пола после массовых расправ сентября 1792 года.
Там холодно, грязно и сыро, стоит невыносимая вонь от большой общей параши, которую редко опорожняют. В темных коридорах скользят высохшие тени арестантов.
Первым, с кем там, в этой осклизлой мгле, столкнулась Роза, оказался ее муж Александр, который, остановившись перед ней, галантно ей поклонился и поцеловал руку.
Он и в тюрьме не оставлял своих любовных похождений и без ума влюбился в соседку по камере своей бывшей жены Дельфину де Кюстин, феерическую блондинку с голубыми глазами сирены. Ее муж, несчастный Арман де Кюстин, погиб на эшафоте. Теперь она находила утешение в объятьях мужа Розы. Влюбленный Александр не отходил от своей избранницы ни на шаг, она ему казалась прекрасной даже в своем грязном тряпье. Он осыпал ее нежнейшими записками, говорил о своей пламенной любви к ней, мечтал отдать за нее всю свою кровь по капле. Когда Дельфина уже после гибели своего любовника-узника показала Розе его записки, та лишь недоуменно пожала плечами: «Таких трогательных признаний он мне никогда не делал…»
Во всех страшных тюрьмах Парижа, даже в разгар лютого террора, царила невиданная атмосфера поголовного насмешничества и самого разнузданного секса. Мрачную тишину то и дело нарушали приступы веселого смеха. Представители всех сословий – от прачек, зубных врачей, торговцев табаком и лимонадом до военачальников, вельмож, герцогов и герцогинь – перед призраком неминуемой гибели беспощадно высмеивали этих насыщающихся кровью людской тиранов, потешались над «божественностью» Марата, над «святостью» Робеспьера, «неподкупностью и честностью» главного парижского судьи Фокье. Казалось, своим безразличием перед смертным приговором они хотели бросить в лицо этим палачам: «Можете расстреливать нас сколько душе угодно, но ваша жестокость не помешает нам веселиться и любить друг друга!»
Казалось, эти неподражаемые французы были готовы беззаботно отплясывать на кратере огнедышащего вулкана. Повсюду в тюрьме царил культ похоти. Во всех более или менее темных углах только ею и занимались. Сладострастные стоны, визги женщин, достигших апогея накаленной страсти, громкие, смачные поцелуи, ритмичный скрип сбитых на скорую руку деревянных кроватей смолкали на несколько секунд при приближении тюремщика, но тут же возобновлялись с прежней интенсивностью, как только его спина удалялась в проеме коридора на пару метров.
Тюремщики уважали право своих узников на любовь, может, последнюю в их жизни, и за определенную мзду выделяли любовникам отдельную камеру, где они закрывались на замок, и там затхлая тюрьма на пару часов превращалась для них в благоуханный, сказочный рай.
Там мадам Богарне встретила свою большую «тюремную» любовь – опального, овеянного славой генерала Луи Лазара Оша, которого ей представил Александр. Это будет ее первая большая любовь. Будет и еще одна – к смазливому капитану гусару Ипполиту Шарлю, и эти двое мужчин, по ее признанию, оставят в ее жизни куда более глубокий след, чем оба ее мужа.
Генерал Луи Лазар был на шесть лет ее младше, и тогда, страстно отдаваясь ему, она не знала, что ему оставалось жить всего три года. Это был отважный боевой генерал революции. Он быстро добился самых больших воинских почестей, одержал крупнейшую победу над союзниками при Дюнкерке и стал национальным героем Франции. Его соперник, генерал Шарль Пишегрю, который преподавал кадету Буонапарте военную науку в училище в Бриенне и который впоследствии примет участие в заговоре Кадудаля против императора Наполеона I, оклеветал из корыстных соображений Оша, которого революционный трибунал отправил в тюрьму Карм, где он ждал приговора и гильотины. Но Пишегрю так и не удалось достичь поставленной перед собой цели. За связь с роялистскими заговорщиками он был разжалован, сослан во Французскую Гвиану. Возвратившись из ссылки, он не оставил своей антинаполеоновской деятельности, за что в 1804 году вновь был арестован и посажен в тюрьму, где в приступе отчаяния покончил с собой, повесившись на собственном галстуке.
