– Верно. В эту Троицу оно стало степеннее, а в прошлую, Якушка баит, разными лентами полыхало и вертелось.

– Пошли, что ли, к утрене опоздаем. – Дёжка взяла Машутку за руку, хотя та была её на полголовы выше. – Эх, была не была!

Переполошив поляну своим тонким весёлым визгом, обе девочки кубарем подлетели к берёзе и обняли её белоснежный с редкими проталинами черноты стройный ствол с двух сторон, пооглядывались.

– Тихо, Машутка, – скомандовала Дёжка, и обе они затаили дыхание. Кругом все так же мирно, только высоко в небе кружила под облаками какая-то птица.

– Никак ворон кружит, – прошептала Дежка.

– Какой ворон – коршун!

– Нет, ворон, не спорь, я его еще с околицы приметила.

– Должно, Орешка-разбойник с постоялых дворов рядом ходит.

– Чур тебя, Машутка, беду накличешь, какой еще Орех?

– Рыжий такой, огромадный. О нем вчерась маменька сказывала, будто выходит он на шлях в темные ночи и грабит мужиков. Лицо все закутано, да узнают его по огромному росту – уж как ни прячь морду, а у нас таких ни одного в округе нету.

– Чего бы ему поутру-то здесь быть?

– Так, а кто ж его знает, праздник, народу много едет, вот и не сидится, небось, в берлоге. Раз в лесочке, где Крюковский Верх, нашли убитого купца, маменька говорит, что все уверены, что это дело Орешкиных рук. И с той поры мужики в город в одиночку не ездят, а сбираются обозами.

– А ворон причём?

– Не ворон, а коршун-стервятник, он ученый, он Орешке служит, на след наводит.

– Какой след?

– Кто заблудится если или от своих отбился.

– Ой, Машутка, мне что-то шибко страшно сделалось, побегли домой.

– А кумиться как же?

– Ой, верно! Так давай быстрей! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. – Дежка истово перекрестилась, старательно, широким знамением, и достала с груди серебряный крестик. – Целуй скорее! Буду тебе верной кумой.

Машутка бережно взяла на ладошку маленький крестик на суровой ниточке, нагнула к нему свое круглое и сразу ставшее серьезным личико и тихонько поцеловала трижды.

– И я тебе, Дежка, буду век верна, – со слезами на глазах проговорила Машутка, – потому тебя лучше во всем Винникове никого нету! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. – И Машутка в свою очередь достала из-за пазухи деревянный крест на розовой ленточке.

Дежка торопливо поцеловала протянутый крест, затем обняла Машутку, они трижды по-русски поцеловались и так, обнявшись стоя, замерли.

Ласковый шелест прошелся по молодой яркой зелени березовых веток, с которых, плавно раскачиваясь на легком ветру, с любопытством поглядывали на юных подружек лесные птицы…

С полными охапками цветов, еще мокрых от росы, с березовыми ветками на головах, Дежка и Машутка торопились домой, чуть не вприпрыжку семеня вдоль поскотины вверх от ручья. В это время ударил соборный колокол на колокольне Троицкой церкви, его державный звук важно и плавно наполнил окрестность, а девочки, застывшие было на миг, не сговариваясь, пустились еще быстрее.

Праздничный благовест заставил очнуться и рыжего разбойника Орешку, ночевавшего в прошлогоднем шалаше за гумном. Застясь от яркого солнца, бьющего с открытого поля прямо в заспанное, заплывшее с тяжкого похмелья лицо, он встает, шатаясь, у входа в свое недолгое пристанище, стараясь сообразить свою вчерашнюю жизнь и нынешние сны с днем настоящим, поводит, как мерин, толстыми губами, шумно дышит, потягивается и громко и серьезно зевает, отчего за ближним огородом заливается неистовым лаем кобель на цепи.

– Кабы ты, братец, сдох, – лениво и незлобно рычит в его сторону Орешка и оборачивается на приблизившийся звук чьих-то легких движений за шалашом.

Дежка и Машутка выбегают пред его суровые очи, застывают, натолкнувшись одна на другую, как вкопанные, и смотрят, открыв рты, на разбойника.

– Ц-ты! – топает сердито Орешка босою ступней в пыль, девочки вскрикивают, Машутка роняет цветы и бежит, а следом за нею и Дежка, но падает, оглянувшись на страшного мужика, и березовый венок слетает с ее головы на землю.

– Кума-а-а! – вновь вскакивает Дежка. – Кума…

Но верной Дежкиной кумы уже и след простыл; подгибаясь от страха в коленях и прихныкивая, Дежка кое-как трусит ей вдогонку, а веселый, настоящий разбойничий свист придает ей новые силы.

Орешка доволен и весел. Он подбирает цветы и венок, нацепляет его себе на макушку и запевает неожиданно чисто и ладно:

В церкви тесно и душно, хотя северные и южные двери открыты настежь. Вот одна девочка не выдержала долгой службы, упала, ее выносят. Дежка стоит рядом с матерью, а позади них и сестры стоят. На Дежке платьице розовое надето, передник петушками расшит, а она все на братца старшего любуется, он сегодня в новой малиновой рубахе и сапогах. Рядом и отец стоит, на нем свитка надета, и все-то складочка к складочке прилажено, и даже шапку он держит в руке по-военному. Посмотрит строго на Дежку, она враз и присмиреет, потом опять забудется, начнет хор разглядывать.

Управляет хором учитель, помахивает белой и тонкой рукою, а в хоре тоже знакомых много, один дискантом поет, другой – звонким и чистым альтом. Дежка вертится, на месте не стоит, и мать ее сзади одергивает, шепчет жарко на ухо:

– Отваляю по чем ни попало, у тебя щас других дум, кроме молитв, никаких быть не должно.

А там и другая не вытерпела молодайка, на голосы заиграла. Вывели ее под руки, а кругом зашептались:

– Порченая, должно, Кузьминиха, ведьма, испортила, пропасти с нее нету.

А белая рука учителя все помахивает, манит взор. Дежка шепчет сестре украдкой от матери:

– Вот в эту зиму учиться пойду и, наверное, буду петь на крылосе, голос у меня не хуже, чем у Махорки Костиковой, которую все село хвалит. А я, не дальше как вчера, в лесу ее перекричала!

Мать хвать Дежку за ухо да рядом с собой ставит:

– Ты, как свеча, перед Богом должна в церкви стоять!

Обедня еще не кончилась, а на середине выгона уже раскинули свои палатки приезжие купцы.

У большой палатки молодой приказчик, надрываясь, зазывает покупателей:

– Тульских, вяземских, медовых!

Выйдя с надкусанными просфорками из церкви, Дежка и Машутка обернулись, перекрестились на теплящуюся над входом лампаду, поклонились в пояс и разом заговорили:

– А я еще обет дала замуж не идти и всем скажу, чтоб меня не дразнили «Сенькой сопатым»!

– А я попрошу, чтобы отец отдал мне старые ясли, а мать попонки и приданого моего, а остатнее пусть себе заберут.

– Чтой-то ты, Дежка, я в толк не возьму…

– Да слушай, кума! Я ясли прикрою попонками, заставлю их на зиму снопами и удалюся от мира в пустынь.

– И я с тобой!

– Вместе нельзя, Машутка, да ты слушай! Только далеко в лес забираться на житие отшельное страшно мне одной. Надо думать, можно спастись и в яслях на огороде, если чисто и безгрешно.

– Ну, ясно дело, чтоб безгрешно.

– И еще я попрошу тебя мне простить, что ругала тебя черным словом, – и Дежка поклонилась Машутке в пояс.

– Когда это? – живо поинтересовалась Машутка.

– А давеча, кума, как на Орешку-то наскочили.

– А, вон ты про что, кума! Тогда уж и ты меня прости, Христа ради!

– Бог простит.

И обе кумушки снова поклонились друг другу в пояс, чуть лбами не стукнулись.

– Карамель царская, орешки воловские, – зазывали купцы народ.

– И тех, и этих хочется, да брат всего три копейки подарил, – вздохнула Дежка, – много не купишь.

– Тебе чего, барышня? – кричит приказчик.

– Дай мне на копейку…

– Подходи, красавица моя, я тебе на две насыплю.