Один из палачей приблизился к нему и, держа перпендикулярно гвоздь над его головой, делал вид, что вбивает его сильными ударами молотка. При других обстоятельствах Буврейль понял бы, что это была только шутка, но с того дня как он вступил на этот злополучный пароход, все его дразнили, обращались с ним плохо и грубо, он потерял способность соображать. Увидя острие гвоздя и молоток, он, подумав, что ему пришел конец, испустил крик ужаса – ему ответили громкими взрывами смеха. Гвоздь был из выкрашенного хлебного мякиша.

Страх был комичен; ростовщик сознавал это, и его гнев возрастал. Он бросил на Лавареда взгляд, который заставил бы его дрожать, если б он не рассказывал что-то молодой англичанке, слушавшей его с полузакрытыми глазами, слегка раскрасневшимися щеками и с улыбкой на губах. Но не все муки кончились для несчастной жертвы. Появился другой палач с огромными клещами в руках.

Он объявил, что надо… вырвать ногти у пациента.

И снял с него… сапоги.

Третий нес пилу, угрожая перепилить шею; он только дотронулся до спины веревкой.

Буврейль больше не сопротивлялся и позволил себе вымазать лицо черным и белым.

Проделав все это, матросы его отпустили. Он думал, что его испытание кончилось, и хотел встать. Его мучители как будто только этого и ждали; они качнули доску, на которой он сидел, и ростовщик самым смешным образом погрузился до шеи в бак со старыми помоями с углем от сожженной кости, солью, перцем, ваксой – словом, со всеми отбросами, какие только были на пароходе.

Буврейль делал необыкновенные усилия. Цепляясь за края, он пытался выкарабкаться. Но вдруг в бак был пущен нагнетательный насос, жидкость брызнула, и желтые потоки полились на голову несчастного. В это время с марса вылили на него воду из ведер, припасенных матросами для довершения этих странных крестин.

Ничего не видя, задыхаясь, Буврейль рычал, жестикулировал, напрасно отмахиваясь от этого ливня.

Все присутствующие разразились хохотом. Даже сэр Мирлитон не мог сдержаться. Душ не прекращался. Доктор на палубе поощрял матросов:

– Продолжайте, ребята. Вы делаете одолжение этому несчастному. Душ – лучшее средство от той болезни, которой он страдает.

И матросы не оставили его слов без внимания. Но есть граница человеческим силам. Смех мешал им. Матросы выпустили ведра и перестали удерживать пациента. Буврейль воспользовался своим положением. Одним прыжком, на который его мучители не рассчитывали, он выскочил из бака и бросился бежать, но в каком виде!

С него текло, он в ужасе дрожал. Лицо и руки были невозможного цвета. С волос текла вода, платье прилипло к телу, и при этом, вне себя от гнева, он грозил кулаком всем этим подсмеивавшимся над ним людям. Он побежал под палубу, куда Лаваред ему прислал для смены одежду, взятую из багажа Буврейля же, багажа, привезенного в каюту перед отплытием.

Это внимание нисколько не успокоило ростовщика, потому что через час, умывшись и в сухой одежде, он встретил дона Хозе и, отведя его в сторону, сказал:

– Вы говорите, что в Америке легко избавиться от человека?

– Все зависит от цены, – ответил Хозе, улыбаясь. – У нас нет недостатка в храбрецах.

– Хорошо, мы, может быть, поговорим еще об этом.

Последние дни переезда были самые спокойные. Единственный инцидент произошел при приближении к Антильскому морю. Вдали на горизонте вечером при заходе солнца показался смерч; вода поднялась в виде колонны, соединилась с большой черной тучей и, казалось, была ею поглощена.

Так как это явление обыкновенное, то оно не очень удивляет мореплавателей. Впрочем, это зрелище очень любопытно, когда оно происходит на таком расстоянии, что опасаться нечего.

В этот вечер море стало фосфоричным; серебристые волны с силой разбивались о «Лоран», сверкая бесчисленным количеством искр. Поднялся разговор о причинах этого явления, и пока Лаваред с англичанами говорили об этом, другие были заняты соображениями иного характера. Между Буврейлем и Хозе был заключен род договора. Старый хитрец воспользовался несколькими днями переезда. Он наблюдал и ясно заметил возникшую симпатию молодой англичанки к Лавареду.

– Этот малый, – обратился он к Хозе, – сумеет устроиться во всяком случае. Если от него ускользнет состояние его кузена, что всего вероятнее, по праву наследства, то он найдет себе спасение… Четыре миллиона перейдут к англичанину, затем к его дочери. И благодаря женитьбе он получит деньги, которых иначе лишился бы…

– Эта молодая особа богата? – спросил Хозе, которого уже манили эти деньги.

– Да… у сэра Мирлитона большие личные средства; вы знаете англичан, они перестают работать тогда, когда обеспечены. Мисс Оретт единственная дочь. Если к миллионам ее отца присоединятся миллионы соседа Ришара, то это будет княжеская невеста.

– Досадно, если мы допустим, чтобы она досталась вашему врагу.

При этих словах у Хозе появилась нехорошая улыбка. Банкир Буврейль ответил ему движением губ, которое не делало его красивее. Но они еще не все высказали друг другу.

Буврейль подумал про себя: «А Пенелопа… Что будет делать Пенелопа, если я не приведу ей вероломного Лавареда сконфуженным и кающимся?»

А дон Хозе рисовал уже себе в будущем отдых после житейских бурь; все миллионы англичанки успокоят его старость, а ее прекрасная улыбка озарит конец его жизни. Вдруг молчание прекратилось. Оба поняли друг друга.

– Око за око, как всегда, – заметил американец, – я помогу вам препятствовать Лавареду успешно окончить свое безумное предприятие, но за это вы должны помочь мне получить руку мисс Оретт.

– Хорошо… и этого условия не надо подписывать?

– Нет, как всегда между порядочными людьми!

В сущности, дон Хозе мало думал о молодой англичанке, он имел в виду только ее деньги. Место губернатора в Камбо, Бамбо или Тамбо, различные префектуры, которые ему предлагали, все это было очень хорошо, даже лестно и до некоторой степени доходно. Но положение чиновников непрочно в испано-американских республиках, а жалованье – еще менее. Хроническая революция, бывающая каждые полгода, может происходить и каждые три месяца. Побежденные партии уже думали об этом несколько раз.

Словом, хорошая женитьба казалась делом более прочным. Дон Хозе был еще молод; его титул в стране, куда он ехал, должен был льстить самолюбию молодой особы. Казалось, ничего не было легче, как скомпрометировать мисс Оретт и сделать брак неизбежным.

Нужно было последние дни как можно скорее сблизиться с мистером Мирлитоном, и все старания Мирафлора были направлены к этому. Буврейль помогал ему, чем мог. Даже его взгляды при встрече с Лаваредом были менее свирепы, и тот мог думать, что антипатия его кредитора к нему исчезла. Но он ошибался. Буврейль готовил ему сюрприз.

– Любезный друг, – говорил он дону Хозе, – на «Лоране» этот негодяй присвоил себе мою фамилию. Он Буврейль, важное лицо, а я Лаваред, незначительная личность, полусумасшедший, посмешище экипажа. Пусть будет так… потерпим еще немного. Вскоре мы прибудем в Колон. И там я воспользуюсь почтением, которое оказывают на пароходе Лавареду.

– Что вы хотите этим сказать?

– Очень просто: господин Буврейль человек с положением. Как только я сойду на берег, я становлюсь Буврейлем, это мне легко сделать, потому что все мои документы при мне; мы там найдем настоящих властей и получим от французского консула приказание отправить его на родину!

– Понимаю. Я буду вам содействовать.

– Итак, его путешествие скоро прекратится.

Комбинация эта действительно была великолепна. При своей простоте, она могла осуществиться. Но Лаваред не был настолько наивен, чтобы не сознавать, что с приближением к Америке его рай кончался и начинался ад. Вполне откровенно он признался в этом мисс Оретт, которая расспрашивала его, смеясь, каким образом избежит он ближайшей остановки.

– Вы, конечно, понимаете, что я перестану выдавать себя за то лицо, имя которого я взял себе на время переезда. Я не успею ступить в Колон, как мне преградят дорогу серьезные затруднения.