— Дык, оно понятно, — кивает воевода, скрипя пером. — Как говоришь про поводы писать-то?

— Про какие поводы? — не сразу доходит до меня. — А-а. Да пиши уже как знаешь. Главное чтобы суть ясна была. И пусть, пожалуй, приведут того шалопая, что меня давеча подстрелил.

Распахиваю дверь, за которой томится в ожидании начальник стражи, и жестом зазываю его. Получив от воеводы распоряжение насчет непутевого стрельца, тот снова уходит.

Приводят провинившегося. М-да, действительно совсем еще стрельчонок. Лет пятнадцать на вид. Кафтан на нем сидит, как папино пальто. Ему бы еще колпак с помпончиком — и вылитый Пьеро. Пьеро с подбитым глазом. Не Савелий ли приложился?

— И чем же я так не угодил тебе, братец, что ты решил подстрелить меня среди бела дня?

— Не нарочно я, боярин, ей богу не нарочно, — приложив руки к груди, парнишка падает на колени. — Я в ворону целился.

— Нешто я так на ворону похож? Да встань ты. Встать, кому говорю!

— Не похож, — растерянно отвечает тот, поднимаясь. — Кабы энтот под руку не толкнул…

— Не пререкайся, щенок! Не то снова плетей отведаешь! — гаркнул воевода так, что я вздрогнул, а парнишка испуганно ссутулился и вжал голову в плечи.

Открываю рот, сказать воеводе, чтобы не вмешивался, но сдерживаю себя — кто я такой, чтобы указывать командиру порубежной крепости в присутствии его подчиненных? Снова переключаю внимание на юного стрельца:

— Это кто ж тебя под руку толкнул?

— Дык, холоп того боярина, что из столицы наезжает, — бормочет парнишка, боязливо косясь на грозного воеводу.

— Та-ак. Это уже интересней. Ну-ка, давай поподробней, — положив руку на плечо стрельца, усаживаю его на скамью и сам сажусь рядом. — Тебя как зовут, стрелец-молодец?

— Борька.

— А скажи, Борька, как холоп того боярина рядом с тобой оказался?

Парень, словно не понимая, что от него требуется, растерянно переводит взгляд то на воеводу, то на меня, то снова на воеводу.

— Говори, щенок! — снова орет Афанасий.

Стрелец с перепугу попытался подскочить со скамьи, но я удержал его на месте, ухватив за шкирку.

— Он к нам с Еремой загодя подошел, — наконец-то заговорил Борька. — Вот как ты, боярин, с гвардейским старшиной в башню прошел, так тот столичный боярин со своими холопами следом показались. Боярин-то мимо прошел, а один холоп к нам направился. Спросил, не из нового ли мы набора, да попросил ружья посмотреть, показать, как заряжаются. Потом сказал, что меткость нужно следя за летящей птицей нарабатывать. Сам в ворон целиться начал. Потом мы с Еремой стали за ними ружьями водить. А как я стрельнул, дык и сам не пойму. Энтот холоп ружье потянул, а оно и стрельнуло. Я и понять ничего не понял, а он мне в глаз как припечатает, — парнишка потрогал опухшую половину лица и поморщился. — Я наземь и брякнулся. А он кричит, мол, пошто, стервец, в бояр стреляешь? И давай меня сапогами по ребрам охаживать. Я уж думал, забьет насмерть. Ежели б мужики не оттащили его, то и забил бы.

Теперь понимаю, отчего стрелец говорит, будто с силой слова выдавливает, и постоянно локти к бокам жмет. Похоже, ребра у него действительно отбиты. А ведь ему еще и плетей всыпали в наказание. Ну, не будет впредь оружие кому попало в руки давать.

Выпроваживаю парнишку за двери и наказываю ждать.

Ситуация все более проясняется, и все более не нравится. Задумчиво смотрю на воеводу — заодно ли он с этим горбоносым Залесским, или нет? Можно ли ему довериться? И почему он молчит? Будто бы и не сделал никаких выводов из рассказа стрельца.

— Что скажешь, Афанасий Егорыч?

— Надо бы высечь этого холопа, да понимаешь, Дмитрий Станиславович, мне с Никитой Олеговичем ссориться не с руки. Он поставки провианта в порубежные крепости контролирует… — воевода красноречиво замолкает, почесывая шею под окладистой бородой.

Мне остается лишь понятливо кивнуть.

— Ладно, давай так поступим, — предлагаю после короткого раздумья, кивнув на исписанный им лист, — пошлем гонца к Светлейшему Князю с этой грамоткой — пусть он сам решает, что делать со своим гвардейцем. Гонцом пошлем шалопая Борьку…

— Да разе ж можно ему такое доверить? — прерывает меня воевода.

— Нужно! — многозначительно указываю пальцем в потолок. — В первую очередь именно доверием нужно воспитывать подрастающее поколение! Воинское умение придет со временем, а вот желание служить Отечеству можно воспитать лишь доверием. А стрелец этот, желая искупить свою вину, будет вдвое радеть за дело. Понимаешь? Тем более, что не в бой его посылаем, и не во вражеский тыл, а всего лишь с донесением, в котором нет особой государственной тайны.

— Мудрено как-то ты изъясняешься, Дмитрий Станиславович, — крякнул воевода по завершению моей высокопарной речи. — Это что ж, этому щенку еще и лошадь дать придется?

— И хорошую лошадь, Афанасий Егорыч. А то какой-то непорядок прослеживается в подопечном тебе воинстве.

— Это какой же непорядок, — возмущенно краснеет собеседник, выпучив на меня глаза. На его лбу выступают крупные бисеринки пота. Вот одна капля сползает и, соединившись с другой, повисает на густой брови над правым глазом. Воевода смахивает ее и вытирает лоб рукавом, продолжая буравить меня взглядом.

М-да, пожалуй нужно было поаккуратней наезжать на этого бородача. Но теперь-то уже отступать поздно. Потому, поумерив в голосе гонора, продолжаю более спокойно:

— А ты сам посмотри на это дело будто бы со стороны. Что бы ты подумал о военачальнике, который не может доверить стрельцу простейшее задание по доставке донесения, но при этом доверяет ему оружие и ставит стеречь рубежи государства? А? Получается, в армию значит, можно, а водку… тьфу ты, а лошадь доверить ему нельзя? Так что ли?

Воевода продолжает пялиться, но раздражение на его лице сменяется озадаченностью. Он явно пытается осмыслить услышанный довод. Прищурив глаз, добавляю:

— И много ли на вверенном тебе, Афанасий Егорыч, рубеже таких воинов, к которым у тебя доверие отсутствует? — увидев, что собеседник окончательно сбит с толку, совсем уже миролюбивым тоном продолжаю: — Ты, дорогой друг, главное такую оплошность в разговоре с Петром Александрычем не допусти. Не поймет он, как можно допускать к охране Отечества не заслуживающих доверия воинов. Да и вообще, давай забудем об этом разговоре, будто и не было его вовсе.

После нескольких долгих минут молчания воевода говорит:

— Досталось ему крепко. Тяжеловато будет на лошади-то скакать.

Я уже думал об этом моменте, однако в моих планах было послать именно этого парня. Во-первых, как я уже говорил, стараясь искупить вину, он проявит надлежащее рвение. И во-вторых, сам не знаю почему, испытываю к этому юному стрельцу доверие. Потому отвечаю:

— На то он и воин, чтобы терпеть боль и невзгоды. В следующий раз пусть не дает себя бить какому-то холопу.

В конце концов Афанасий поддается моему давлению отправить гонца немедленно и отдает распоряжение приготовить лошадь. На мое замечание, что неплохо бы дать парню еще и заводную, а так же снабдить его провизией, отмахивается:

— Чай не в степь его отправляем. Отпишу грамоту — по ней в яме и лошадь сменит, и покормится.

В очередной раз озадачиваюсь упоминанием о загадочной яме, но, помня как ухохатывался князь каждый раз, когда я про эту яму спрашивал, решаю не задавать лишних вопросов. Лишь убеждаю собеседника никого не посвящать в то, с какой целью отправлен гонец, и выражаю желание лично проводить парня.

— Коль охота тебе ноги бить, воля твоя, — не возражает воевода, вероятно стремясь поскорей уже отделаться от этого нудного дела, а заодно и от меня, принесшего столько хлопот на его седую голову. Как следует вдохнув, орет в сторону двери: — Петруха!

Вбегает писарь и застывает перед столом, ожидая распоряжения. Видя, что воевода свернул в трубочку грамоту, соображает немедля растопить над свечой сургуч и заливает им края бумаги. Афанасий тут же припечатывает невесть откуда взявшейся в руке печатью, безжалостно сплющив свиток, после чего небрежным пассом руки дает понять писарю, чтобы тот отвалил.