Не успеваю извлечь клинок из щели, как в дверь врезается неугомонный Алексашка. Отхожу в сторону и, не спеша вставляя саблю в ножны, наблюдаю за его потугами, с трудом удерживаясь от того, чтобы посоветовать попробовать ударить головой.

— Погоди-ка, Алексашка, — не выдерживает Светлейший и, ухватившись пальцами за выступающую доску, легко открывает калитку на себя.

— Двери в пожароопасных помещениях всегда открываются наружу, — назидательно выдаю в сторону Меньшикова невесть откуда всплывшую фразу.

— Ничего не видно, — сообщает вошедший в калитку гвардеец и добавляет: — Лошади, кажись.

Вхожу вместе со всеми и оказываюсь в абсолютно темном помещении. Откуда-то справа действительно слышится похожее на лошадиное фырканье. Машинально тянусь к заднему карману джинсов, в котором обычно лежит зажигалка с встроенным светодиодным фонариком, но вспоминаю, что обнаружил ее отсутствие еще в первую ночь своего попадалова.

Проникающий сквозь открытый проем лунный свет освещает только усыпанный соломой прямоугольник под ногами. В этом свете замечаю валяющуюся полутораметровую жердину. Это и есть тот запор, который я выбил. Подбираю палку и прокручиваю ее вокруг ладони. Малость толстовата, но все же с таким оружием чувствую себя более уверенным, чем с саблей. Судя по весу, дерево достаточно крепкое, что-то вроде клена, и высушено хорошо. Так что запросто может противостоять сабельному удару.

Пока оценивал жердину, спутники скрылись в темноте.

Следую за ними на звук, шаря палкой по полу перед собой.

Раздается скрип открываемой двери, и впереди прорисовывается противоположный дверной проем, частично заслоняемый фигурами моих товарищей. Становится виднее, и я более прытко присоединяюсь к ним.

Федор вновь расспрашивает о чем-то Гриньку. Тот показывает в сторону большого дома, в котором светятся несколько окошек, и называет какие-то имена.

— Ясно, — почему-то вздыхает боярин и кивает на пленника гвардейцу. Тот хватает бандита за ворот и оттаскивает в темноту. Слышится возня, затем хрип и противное бульканье. Беспокойно зафыркали лошади, зацокали, переступая копытами. Раздается негромкое ржание. В лунном свете вновь появляется гвардеец, вытирающий саблю серой суконной шапкой, наверняка снятой с Гринькиной головы. М-да… Как же все просто у этих людей…

Несколько секунд остолбенело смотрю в темноту, туда, где с перерезанным горлом лежит незадачливый мужичок Гринька, сам отправивший на тот свет немало народу. Очередное конское ржание выводит из ступора. Оглядываюсь и вижу, что рядом остались только Федор и Светлейший. Успеваю заметить тени, мелькнувшие в сторону дома, и в следующее мгновение они сливаются с темной стеной.

— Нешто охромел? — вопрошает князь, заметив, что я опираюсь на палку.

— На всякий случай, — отвечаю неопределенной фразой.

— Машут, — сообщает вглядывающийся в темноту Федор.

— Пошли значит, — говорит князь и вопросительно оглядывается на меня: — Ты идти-то сможешь?

— Смогу, — отвечаю коротко. Не вдаваться же в объяснения, для чего мне нужна эта палка.

Пригнувшись, гуськом перебегаем к дому. Снег под ногами предательски скрипит. Однако из-за промерзших окон доносится приглушенный гвалт и, вроде бы, даже какое-то заунывное пение.

— Во дворе никого, — докладывает встретивший нас Алексашка. — Кто-то есть в сарайке, что подле ворот. Там печь топится. Туда Савелий со Степаном пошли. Посреди двора телега стоит. На ней, похоже, мертвяки навалом лежат. Кто они и сколько их, пока не рассмотрели.

— То обождет, — кивает Светлейший. — Наперво надо о живых позаботиться.

Инстинктивно пригибаясь под окошками, в которые абсолютно ничего не видно, обходим дом с двух сторон — Петр Александрович с денщиком с одной стороны, мы с Федором с другой.

Обогнув боковую стену, застываю от открывшегося зрелища. Много смертей повидал я за последние пару суток, но все это было в горячке боя, в борьбе за жизнь. Теперь же передо мной открылась жуткая до нереальности картина — посреди просторного двора, освещенного ставшим вдруг будто бы более ярким софитом луны, стоит телега, заполненная грудой безжизненных тел. Бросаются в глаза босые ступни, кажущиеся неестественно белыми.

— О-ой, та кохала мэне ма-ати… — вырывается вдруг заунывная песня из неожиданно открывшейся двери и тут же обрывается, оставшись внутри, за той же захлопнувшейся дверью.

С крыльца сбегает мужик и, придерживая накинутый на плечи кафтан одной рукой и пытаясь развязать тесемки на штанах второй, спешит в нашу сторону. Меня он не замечает только потому, что увлечен собственными штанами.

Бросив взгляд на телегу, сжимаю шест обеими руками до хруста в замерзших суставах. Однако, ухватив за капюшон, Федор вдергивает меня за угол. Поворачиваюсь к боярину, ожидая услышать укор в нерасторопности, и в это время прямо на нас выбегает мужик, так и не справившийся до сих пор с тесемками. Находясь к нему вполоборота, ослабляю правую кисть и слегка приподнимаю ею шест, чтобы направить во вражью харю. Словно бильярдный кий с силой толкаю шест левой рукой. Удивленный возглас не успевает вырваться из открывшегося рта. Переносица с хрустом вбивается под череп. Голова мужика резко откидывается назад, хрустом позвонков оповещая о летальном исходе. Машинально, сквозь по-прежнему расслабленную правую ладонь, возвращаю шест в исходное положение. Серый кафтан спадает с плеч бандита, безвольной куклой на снег опускается тело.

Слышу хмыканье Федора, и, уже красуясь, пытаюсь театральным жестом провернуть шест вокруг кисти. Но конец палки задевает за стену, и мое оружие, вырвавшись, летит в снег, чудом не заехав мне же по носу. Боярин снова хмыкает, обходит меня, переступает через труп и скрывается за углом. М-да… А неча рисоваться. Сконфуженно приседаю и поднимаю палку, тщательно утрамбовывая в голове лезущую наружу мысль о том, что, убив очередного человека, испытываю при этом некое удовлетворение. Уверяю себя, что это не человек, в доказательство чего, пройдя вслед за Басмановым, снова бросаю взгляд на жуткую телегу.

От небольшого строения, из трубы которого изредка вырываются искорки, отделяется темная фигура и движется в нашу сторону. Мы приникаем к стене, в надежде, что нас не видно на ее фоне, но обратно за угол уже не отступаем.

— Вроде Савелий, — шепчет Федор, распознав гвардейца.

Тот, обогнув телегу с мертвецами, удаляется к противоположной стороне дома, где должны находиться князь и Алексашка. Вскоре оттуда выбегают две фигуры, одна долговязая, другая коренастая в мохнатой шапке, и прытко следуют к строению с искрящейся трубой.

Обогнув высокое крыльцо, подбегает Савелий и сообщает, что Светлейший ждет нас в том домишке. Прислушавшись напоследок к доносящемуся через ближайшее окно гомону, быстро пересекаем двор и заходим в строение, примыкающее к частоколу рядом с большими воротами, запертыми на огромный тесаный брус, поднять который, пожалуй, одному будет трудновато.

Жаркий воздух протопленного помещения вытесняет холод из промерзшей одежды ближе к телу, и меня пробирает озноб. Расстегиваю дубленку и распахиваю полы, чтобы впустить тепло. Оглядываюсь. Скорчившийся в луже крови труп не вызывает никаких эмоций. Еще один бандит со связанными за спиной руками лежит под стеной. Над ним стоит второй гвардеец. Светлейший уже сидит за столом с таким видом, будто находится в собственном кабинете и как минимум несколько часов к ряду принимает посетителей. За его спиной весело потрескивает дровами огромная, почти в половину комнаты, печка. Из-за занавески, отгораживающей помещение за печкой, выходит Меньшиков.

— Располагайтесь, — приглашает нас князь. — Обождем здесь, пока там угомонятся да спать улягутся. Заодно порасспросим человечка — что да как. Подними-ка его, Степан.

Гвардеец хватает за шкирку связанного бандита и, поставив на ноги, подталкивает к столу.

— Что с боярином? — задает вопрос Петр Александрович.

— З яким боярином? — не понимает мужик и тут же сгибается пополам от Алексашкиного удара.