— Что есть амнезия?

— Амнезия, Петр Александрычч, есть потеря памяти.

— И что ж ты, совсем ничего не помнишь о себе?

— Ну почему же. Благодаря вчерашнему феноменальному прорыву, а может, и стрессу, полученному сегодня ночью при встрече с кил… кхм, с убийцами, я кое что вспомнил.

И тут меня понесло не хуже того Остапа. По мере развития моей фантазии оказывалось, что не так-то много я и «забыл». Петр Александрович, а вместе с ним и Алексашка, и зашедший несколько позже Федор узнали, что я с младенчества воспитывался в монастыре шаолиньского типа, только в русской интерпретации и с уклоном не в боевые искусства, а в сторону науки. Содержали меня, как и других воспитанников, в строгости и не выпускали за стены монастыря. Сутками напролет, лишь с небольшими перерывами на сон и скудную пищу, я постигал различные науки. Будучи способным учеником, к своему совершеннолетию поднаторел в учении так, что превзошел некоторых своих учителей, вызвав тем самым их недовольство и нелюбовь к себе. Но Ректор монастыря — так называли настоятеля — заметил мои таланты и приблизил к себе, досрочно присвоив звание младшего научного сотрудника. Это, в свою очередь, породило недоброжелателей в среде других научных сотрудников, которые в свое время потратили немало сил и времени, чтобы достичь такого звания. Зависть — страшное дело! Мне приходилось жить, будто среди ядовитых змей, постоянно оглядываясь и следя за тем, куда ставлю ногу. Но ничто не могло сломить моей тяги к знаниям, и еще через несколько лет я уже поднялся до звания кандидата наук, оставив позади исходящую ядом зависти толпу конкурентов. Во всем монастыре был только один профессор равный мне по гениальности ума. Это был правая рука Ректора Сэм, в миру Семен. Ректор был уже довольно стар, и Сэм надеялся в скором времени занять его место. Однако, увидев мой стремительный карьерный взлет, он понял, что его ректорство может не состояться. Этого Сэм допустить не мог. Ректор был отравлен. В этом его заместитель обвинил меня. Ученый совет поддержал его голословное обвинение и приговорил меня к самому страшному наказанию — к вимпацетину.

— Вимпацетин, — поясняю в финале своей истории, — это препарат, лишающий человека памяти. Если вам когда-нибудь доводилось встречать человека, абсолютно ничего не помнящего, то, возможно, это был изгнанник из нашего монастыря.

— Доводилось, — кивает Алексашка, но тут же умолкает, повинуясь жесту Князя, отмахнувшегося от него.

— Где находится сей странный монастырь, ты, Дмитрий Станиславович, конечно же не помнишь? — вопрошает князь у меня, недоверчиво прищурив правый глаз.

— Не помню, — с виноватым видом развожу руками и вздыхаю. — Вернее будет сказать — не знаю. Ибо никогда до сих пор не покидал его стен. Местоположение монастыря скрывалось от всех. Об этом знали только сам Ректор и члены ученого совета, к коим я не принадлежал.

— Сдается мне, что ты врать горазд, Дмитрий, — Петр Александрович кладет руку мне на плечо и пристально смотрит в глаза.

Пожимаю плечами и смотрю на него обреченно-невинным взглядом.

— К сожалению, Светлейший Князь Петр Александрович, я ничем не могу подтвердить свои слова. А потому целиком полагаюсь на ваш суд и ваше доверие.

Виновато опускаю голову, уставившись взглядом в свои зимние ботинки. Стоп! Как это ничем не могу подтвердить свои слова? Могу!

— Возможно, частичным доказательством моих слов будут некоторые детали одежды, которая находится на мне, — сообщаю князю.

Тот подозрительно осматривает меня. Расстегиваю молнию на одном ботинке, снимаю его и показываю подступившим зрителям, несколько раз вжикнув туда-сюда.

— Вот, застежка, именуемая «молнией». Сама молния пластиковая, а «собачка» — вот эта штучка, служащая для соединения застежки — металлическая. Вряд ли во всем мире вы найдете мастеров, способных сделать такое, — с удовлетворением отметив открытые рты слушателей, продолжаю: — Обратите внимание на подошву. Кто-нибудь сможет сказать, из какого материала она сделана?

— Из какого же? — спрашивает Петр Александрович, забирая из моих рук ботинок и с интересом ковыряя ногтем синтетический каучук подошвы.

— Не могу сказать, — в очередной раз развожу руками. — Сие знание сгинуло в провале моей памяти. Но уверен, что подобного материала вы не найдете нигде в мире.

Хочу еще показать металлическую молнию на ширинке джинсов, но никак не могу придумать, как покорректнее это сделать. Однако следующее заявление князя заставляет меня забыть о ширинке и подумать о собственном здоровье.

— Может, все таки дыба поможет возродить твою память, Дмитрий? Ты даже не представляешь, скольким несчастным сей способ помог.

— Воля ваша, Петр Александрович, — говорю, внутренне холодея, но стараясь сохранять внешнее спокойствие. — Однако я уверен в безрезультатности этого метода, ибо никакими пытками не вытянуть из человека того, что он не знает. А вот ложную информацию получить можно.

— Какую такую ложную информацию?

— А такую, когда сломленный пытками человек начинает соглашаться на все, и говорить все, что на ум взбредет, лишь бы его больше не пытали. Много ли пользы будет от такой информации? — озадачиваю князя вопросом и тут же продолжаю: — Зато от здорового от меня может быть гораздо больше пользы, благодаря сохранившемся обрывкам знаний и прогрессорскому складу моего ума.

Светлейший князь задумчиво смотрит на меня, теребя в руках ботинок. Несколько раз вжикает молнией, удивленно хмыкает, зачем-то нюхает внутренности обувки и, сморщив нос, отбрасывает его к моим ногам. А чего он хотел? Я же почти сутки не разувался.

— Чую я, плут ты, Дмитрий. Однако чем-то приглянулся ты мне. Потому, ежели все равно идти тебе некуда, будешь пока при мне, а там посмотрим. Алексашка, вели завтрак подавать!

После обильного завтрака, на котором я даже не пригубил вина, выхожу вслед за всеми во двор. Судя по тому, что уже совсем рассвело, времени сейчас примерно около восьми часов утра. С удивлением смотрю на стоящую посреди двора высокую карету. На дверях кареты золоченый герб — вижу такой впервые. В обрамлении из дубовых листьев стоит медведь. На его спине сидят два орла: один смотрит в одну сторону, другой — в противоположную. Над грозной троицей парит золотая корона.

— Это чья ж такая карета? — вырывается у меня вслух.

— Чей же ей быть, ежели не Светлейшего Князя? — удивляется моей глупости Федор.

Смотрю на стоящие рядом с каретой сани, в которых вчера ехал вместе с Петром Александровичем, перевожу взгляд на князя. Тот, заметив, смеется.

— Отчего ж я в этот гроб с окошком полезу, когда на улице благодать такая? — вопросом отвечает он на мое недоумение.

За распахнутыми воротами видно множество груженых саней, меж которыми снуют солдаты.

К моей радости, Петр Александрович распоряжается нам с Алексашкой ехать в санях, а сам, мотивируя тем, что ночью воры не дали ему выспаться, скрывается в карете.

Алексашка садится на место кучера, я пристраиваюсь рядом. Теперь-то я расспрошу его подробнее о реалиях сего времени.

Выезжаем первыми. За нами шесть лошадей, запряженные попарно, легко тащат массивную карету. Следом трогается обоз. Среди саней попадаются крытые. Вероятно, боярские. А может, с каким ценным грузом. Но карет больше нет.

Оглядываюсь на двор, из которого выехали. Довольно высокий частокол скрыл от глаз внутренние постройки. Виден только второй этаж здания, в котором провели ночь. Издали у него довольно мрачный вид — посеревшие от времени бревна венцов, маленькие мутные окошки. Чуть правее, на холме видна небольшая деревенька не более чем в десяток дворов. И полное отсутствие каких либо признаков цивилизации — ни столбов с проводами, ни антенн на крышах. А крыши-то соломенные. Только крыша в постоялом дворе крыта то ли какими-то досочками, то ли серой черепицей — с такого расстояния уже не разобрать.

И так, с чего бы мне начать расспрашивать Алексашку? Надо бы еще определиться, как мне к нему обращаться. Запросто, как к равному? Или снисходительно, как, хоть и к чужому, но к слуге? А для этого необходимо сперва определиться со своим статусом. М-да, задачка, однако.