Едва за его неожиданной посетительницей закрылась дверь, Альберт тут же отложил отчет в сторону и мрачно посмотрел на лежащую в стороне папку из темной кожи, аккуратно перевязанную лентой. Он испытывал двоякое чувство. С одной стороны, он мог не верить словам Элизы – в конце концов, она не сделала ничего, чтобы заслужить его доверие, а мнение о ней людей, которых он уважал и ценил, как правило, свидетельствовало о том, что Элиза – заядлая лгунья и хитрая интриганка, готовая ради достижения своей цели на любую подлость. Впрочем, Альберт учитывал и то, что это мнение предвзято и выросло из прошлых, но так до конца не прощенных и не забытых детских обид. Однако время меняет многое. Причиной неблаговидных поступков Элизы в детстве могли быть не испорченность и порочность, а детский эгоизм, попустительство со стороны взрослых и избалованность, которые обычно окружают детей из богатых влиятельных семей, формируя у них нездоровое представление о собственной значимости, исключительности и, как следствие, безнаказанности. Однако теперь Элиза была не ребенком, а взрослой красивой девушкой, достаточно разумной и целеустремленной, с твердым характером и трезвыми суждениями, в отличие от ее непутевого и испорченного до мозга костей покойного брата. И, в конце концов, Альберт не мог отрицать, что, хотя Элиза и не сделала ничего, чтобы заслужить его доверие, но она также не сказала и не сделала ничего, чтобы он не мог ей верить. Ничего. До сегодняшнего дня. Альберт нахмурился и бросил на папку взгляд, полный такой ненависти и отвращения, словно это была уродливая склизкая тварь. Что-то вроде ядовитой змеи или скорпиона. Теперь Альберт многое бы дал, чтобы у него были основания не верить Элизе. Тогда он мог бы просто вернуть груду бумаг, скрывающуюся в этом кожаном чреве, и забыть о ней. Нет! Тогда этого разговора просто не было бы. Он не стал бы даже слушать Элизу. Ничего не было бы. Ни этих сомнений, ни нетерпения, ни страха, одолевающих его душу. Он не сидел бы сейчас в пустом кабинете, отделанном широкими панелями из черного дерева, за широким дубовым столом в удобном мягком кресле с высокой спинкой, глядя неподвижным взором, в котором в жутком водовороте кружились страх, сомнения и боль, на папку из темной кожи, сгорая от нетерпения и одновременно боясь раскрыть ее. Впервые в жизни он, который был бесшабашно смел, решителен и всегда предпочитал горькую правду сладкой лжи, боялся взглянуть в глаза истине, лежавшей прямо перед ним, обернутой в темную кожу и перевязанную ленточкой. Истине, доставшейся без усилий, без страданий и выматывающего душу поиска, от которого кипит разум, стынет сердце и иссыхает тело, а время превращается в пыль. Бесценный дар. Мечта мудрецов и философов, поднесенная на золотом блюдечке с голубой каемочкой услужливой женской рукой. Рукой вчерашней девчонки. Но сейчас, в это мгновение, он отдал бы все, что у него есть, чтобы не получать этого страшного дара или иметь хоть один, пусть самый незначительный повод отвергнуть его. Он боялся. Боялся потерянных надежд, разрушенных иллюзий и ледяной смертной тоски и боли, что таились под темной кожей, терпеливо и равнодушно ожидая своего часа, чтобы вырваться наружу и похоронить его жизнь, разнести ее вдребезги, на мириады мельчайших осколков, которые никто и никогда больше не соберет воедино. Наверное так чувствовала себя Пандора, приближаясь к запретной шкатулке, за мгновение перед тем, как открыть ее и выпустить в мир спящие там несчастья. Хотя нет. Пандора не знала, что прячется внутри таинственного хранилища. А он знает. Знает. И все равно развяжет эту ленту, отвернет темную кожу и взглянет в лицо истине, каким бы оно не оказалось. А потом хоть Армагеддон. Потому что так устроен человек. Потому что это единственный способ избавиться от сомнений, разрывающих его душу на части. Он мог верить или не верить Элизе, но то, что лежит в этой папке, разрешит его сомнения раз и навсегда.
Альберт протянул руку и, придвинув к себе папку, решительно развязал ленточку.
Спустя два часа он собрал разбросанные по всему столу пожелтевшие от времени газетные листы, сложил их в том же порядке, в каком они лежали, и вложил в папку. Его руки двигались уверенно и точно. Однако эти четкие, скупые, размеренные движения больше напоминали работу тщательно запрограммированной механической куклы, а не человека. На эту же мысль наводило и абсолютно лишенное каких-либо эмоций, неподвижное, словно выточенное из белого мрамора, лицо с напряженной линией скул, стиснутыми, словно в судороге, челюстями, упрямо выпяченным подбородком и неприятно заострившимся, словно вороний клюв, носом. А острый проницательных взгляд блестящих смеющихся синих глаз потускнел и стал пустым и стеклянным, словно у покойника. Теперь папка выглядела так, словно ее и не открывали. Некоторое время Альберт молча смотрел отсутствующим взглядом на матово-блестящую поверхность и свою бледную ладонь с длинными тонкими пальцами, безвольно покоящуюся поверх, так, словно видел их впервые. Воздух в комнате стал недвижим, потемнел и зазвенел невидимым напряжением, словно перед бурей. А затем Альберт резко оттолкнул папку. Мягко прошелестев по столу, она тяжело шлепнулась на пол. В царящей напряженной тишине этот звук показался громким, словно выстрел. Альберт не сделал попытки поднять ее и даже не взглянул в ту сторону. Резко поднявшись, он направился к двери и вышел из кабинета. Его тяжелые шаги мерно падали в тишину и гулким эхом летели по коридору, а застывший взгляд был устремлен прямо перед собой, словно у слепого.
Он шел к Шанталь. Он не знал, зачем. Он не знал, что скажет ей. Он не знал, что сделает, когда увидит ее. Он ничего не знал, кроме одной-единственной мысли: он должен был увидеть ее. Прямо сейчас. Он должен был посмотреть ей в глаза. В эти опьяняющие, будоражащие сердце и смущающие душу, горящие черным адским пламенем глаза. Лживые глаза лживой святой. Он не помнил о том, что это он сам и подобные ему возвели ее на пьедестал. Она не просила об этом. Она не хотела быть богиней. Это он сделал ее идолом. А теперь идол пал. Ангел оказался грешницей. Такой же порочной и испорченной до глубины души распутницей, как и другие. Нет, хуже! Другими движут нужда, любовь, заблуждения, ею же двигал холодный и мерзкий расчет.
«Торговка! Обычная торговка, вместо пирожков и цветов торгующая собой, собственным телом и душой, и называющая это «любовью». Кто даст больше, тому ты и принадлежишь. Кто заплатит, того ты и любишь. Сегодня – один, завтра – другой. Какая разница? Твоя гордость – всего лишь игра. Актриса. Жалкая, презренная актриса. И на сцене, и в жизни. Как же ты ничтожна! Твои неприступность и чистота – наглый обман. Ширма, скрывающая грязь. Они измеряются монетами. Так сколько же ты стоишь?!! Сколько стоит твое тело? А твои ласки?!! А твои чувства?!! Сколько нужно заплатить, чтобы ты любила меня? Нет, не любила. Ты ведь не знаешь, что такое любовь. Откуда тебе, торговке, знать это? Сколько нужно заплатить, чтобы ты ПРИНАДЛЕЖАЛА мне?! Только мне! Я заплачу. Ты будешь принадлежать мне. Ты будешь только моя. Если ты – товар, я покупаю тебя! Тебе ведь все равно, чьей игрушкой быть. Так почему бы не моей? Господи, а я, слепец, наивный доверчивый дурак, идиот, признавался тебе в любви! Робко преподносил цветы и умолял о взаимности, словно семнадцатилетний мальчишка, впервые познавший могущество любви! Как же смешон я был! Как ты, наверное, смеялась, рассказывая об этом своим любовникам. И кто же они, а? КТО?!!! Кто купил тебя здесь, в Чикаго, в Нью-Йорке, как когда-то этот светский хлыщ де Сан-Сир и те, что были до него там, в далеком Париже?!! Впрочем, де Сан-Сир в итоге оказался умнее меня. Он-то сразу раскусил твою игру и обошелся с тобой так, как ты того заслуживала! Кукла для забавы! Постельная игрушка!! ШЛЮХА!!!»
На улице было морозно, но Альберт не почувствовал холода. В этот момент он не чувствовал ничего, кроме всепоглощающей, ослепительной, леденящей душу ярости обманутого мужчины.
Шанталь закончила снимать грим и, откинувшись на спинку стула, устало закрыла глаза. Утренняя репетиция закончилась почти час назад, а она все еще чувствовала себя словно лимон, выжатый до состояния сухофрукта. Директор труппы Поль Штрассер работал как очумелый, заставляя всех вокруг работать в этом же сумасшедшем ритме.
