Элиза аккуратно сложила газетные вырезки в папку и перевязала ее лентой. Поднявшись, она достала из шкафа подбитые мехом пальто и шляпку и, взяв папку, решительно вышла из комнаты.
Опираясь локтями на темную гладкую поверхность громоздкого письменного стола и запустив пальцы в густые пряди цвета золота, Альберт сосредоточенно изучал присланный Арчи отчет о последних биржевых торгах, прошедших в Нью-Йорке. Сам Арчи все еще был там, затем ему предстояла поездка в Бостон, а потому вернуться он должен был не раньше следующей недели.
Внимательно изучив таблицы стоимости акций различных компаний, Альберт принялся сверять цифры, представленные в отчете, с газетными биржевыми сводками, пытаясь предугадать, как будет складываться ситуация на рынке ценных бумаг в ближайшие недели. Увы, теперь даже такой краткосрочный прогноз было сделать очень и очень сложно, почти невозможно. Окончание войны естественно и закономерно отразилось на экономике почти всех стран и особенно тех, кто принимал в ней самое живое и непосредственное участие, в очередной раз перевернув мировой рынок с ног на голову. Ситуация менялась с умопомрачительной скоростью, и уследить за всеми изменениями, а тем более правильно оценить их значимость и принять верное решение было невероятно сложно, поэтому работы значительно прибавилось. К тому же, работать приходилось на порядок напряженнее и внимательнее, чем раньше.
В дверь тихо постучали.
- Войдите, – не отрываясь от изучения очередной биржевой сводки, произнес Альберт, предположив, что это мог быть только его второй после Арчи помощник, а также секретарь и шофер – Джордж.
Дверь бесшумно открылась и так же бесшумно закрылась, но вместо привычных тяжеловато-размеренных шагов Джорджа царящую в кабинете тишину наполнил легкий стук каблучков и тихий шелест шелка.
- Доброе утро, дядюшка, – мягко произнес знакомый женский голос.
Альберт поднял голову и удивленно воззрился на замершую перед его столом Элизу. В комнате повисла напряженная тишина. Девушка была одета в элегантное отороченное серебристой норкой пальто, из-под длинных пол которого кокетливо выглядывал краешек платья из роскошного переливчато-золотистого шелка.
«Пожалуй, слишком роскошного для столь раннего часа», – машинально отметил Альберт, мимолетно скользнув ошеломленно-растерянным взглядом по ее высокой стройной фигуре.
Роскошные длинные волосы цвета начищенной меди были, как всегда, тщательно причесаны, завиты в локоны и сияющим водопадом струились по плечам девушки. На фоне белизны ее кожи и серебристого мерцания меха они казались живым пламенем.
«Ну, просто идеал леди из высшего общества», – невольно подумал Альберт и сам удивился раздражению, которое охватило его при этой мысли.
Мисс Элиза Лэганн, бесспорно, была очень красива. Более того, она выглядела идеально. Пожалуй, даже слишком идеально. Каждый завиток в ее прическе, каждая складочка ее пальто и даже меховые ворсинки несчастной норки, которой был отделан этот шедевр портновского искусства, занимали свое исключительное, заранее определенное, тщательно продуманное и точно рассчитанное место. И даже медное сияние великолепных локонов казалось каким-то неестественно идеальным. Все эти мелочи неуловимо сливались друг с другом, складываясь в единый образ. Образ леди. Но изумленно созерцавшему все это совершенство Альберту почему-то вдруг вспомнилась копна вьющихся непокорных волос цвета спелой пшеницы, едва удерживаемая у висков тонкими красными ленточками, которыми свободно и ласково играл ветер. Или другая такая же густая и блестящая, но цвета воронова крыла, что плавно и тяжело падала на хрупкие точеные плечи, окутывая их белизну волной мрака. Даже столь же тщательно расчесанные и аккуратно уложенные в простую строгую прическу волосы Анни Брайтон казались более живыми и красивыми, чем этот роскошный, сияющий подобно огненному шелку водопад. И внезапно Альберт отчетливо понял, чего именно не достает облику Элизы и что вызвало его раздражение. Идеальному образу, который она создавала с такой тщательностью и старанием, не хватало простоты и естественности. Гармонии. Той самой гармонии, которая дается человеку в момент его рождения и источником которой является сама природа. Естественной красоты, которую не в силах заменить никакие, даже самые искусные ухищрения и без которой невозможно истинное совершенство. Всего того, что он ценил больше всего в жизни и к чему всегда стремился.
Кенди, Анни, Шанталь… Они были такими естественными, такими простодушно-искренними в своих чувствах и желаниях, такими непосредственными и открытыми, а еще откровенными, добрыми, щедрыми на тепло и ласку, чуткими, отзывчивыми! Они были как лучики солнца. Они казались мягкими, нежными, хрупкими и беззащитными, но могли быть и невероятно сильными, смелыми и решительными, а если потребуется – беспощадными и бескомпромиссными, способными преодолеть любые преграды и трудности, достойно принять неожиданные удары судьбы и справиться с ними, вынести любые невзгоды, не поступившись своими принципами, не кривя душой. Они не старались быть похожими на других, не следовали слепо предписываемым правилам, не шли на поводу общественного мнения, не придавали сакрального значения мелочам и формальностям. Они всегда оставались самими собой. Настоящие женщины, достойные самого глубокого почитания, уважения и любви. Не избалованные кисейные барышни, выросшие в тепличных условиях под неустанной опекой родителей, бдительно охраняющих свои драгоценные чада от всех и вся и трясущихся над ними так, словно те были не обычными живыми людьми из плоти и крови, а хрупкими статуэтками, сделанными из фарфора или хрусталя. О, нет, они не имели ничего общего с этими инфантильными созданиями, прекрасными снаружи, но пустыми внутри, льющими слезы по малейшему поводу, готовыми в любое мгновение рухнуть в обморок и думающими только о нарядах, драгоценностях и развлечениях, наполнявшими светские салоны Чикаго и могущими рассуждать разве что о погоде да новых сплетнях. Главной, если не единственной, целью существования которых был выгодный брак. Которые краснели и жеманно закрывались веером, изображая смущение, но устремленный поверх ажурно-расписных пластин пустой, равнодушный взгляд холодно и расчетливо ощупывал собеседника, мысленно оценивая толщину его кошелька и положение в обществе. Нет, Кенди и подобные ей были не такими. Честность и искренность были их самыми яркими чертами. У каждой из них есть цель в жизни. Цель, которую они выбрали сами, не слушая ничьих советов и не склонясь перед диктатом общественного мнения, и к достижению которой так смело и откровенно стремились, преодолевая все преграды, встающие у них на пути. С ними можно было разделить все: и самую светлую радость, и самое черное горе. Тоску, отчаяние надежду и… любовь. Они способны были любить. Не раздумывая, не рассуждая, не прицениваясь и не подсчитывая ежесекундно собственную выгоду. Просто любить. Они были достойны встать рядом с мужчиной как равные и пройти до конца избранный ими путь, каким бы трудным он ни оказался. Но именно это, как ни странно, и делало их не идеальными в глазах остального мира. Все эти качества, которыми он так восхищался и за которые так сильно ценил и уважал Кенди и ее подруг, с точки зрения надменно-лицемерного бомонда были абсолютно недопустимы в женщине. Более того, одно обладание ими, а тем более их открытое проявление, было непростительной дерзостью. Подлежащим наказанию бунтом против общепринятой морали и складывавшихся веками правил и порядков. Наказанию немедленному, жестокому и беспощадному. И оно таким и было, ибо для того, чтобы покарать тех, кто осмеливался нарушить оковы писанных и неписанных, но признанных с общего молчаливого согласия и возведенных в абсолют условностей, общество прибегало к своему самому страшному, испытанному веками и безотказному оружию – слову. Завистливые сплетни и пересуды, осуждающее перешептывание за спиной и надменно-презрительные и холодно-насмешливые взгляды, откровенное пренебрежение или глухое молчаливое неприятие мгновенно и неутомимо делали свое дело, в равной степени безжалостно и жестоко обрушиваясь как на головы тех дерзких «наглецов»-безумцев, которые везде и всюду преднамеренно и целенаправленно с высокомерной насмешкой и без сожаления попирали общественную мораль, смело встречая устремленные к ним пренебрежение и злобу ледяным презрением, так и на головы случайно оступившихся и тех несчастных, которые впервые отваживались или вынуждены были нарушить какую-либо из нескончаемой вереницы условностей. И в этой невидимой глазу войне не прощалось ничего. Здесь не было мелочей. Всевидящий, всеслышащий и вездесущий высший свет не знал покоя и усталости в своем стремлении уничтожить тех, кто осмеливался выступить против него, посягнуть на его авторитет, поставить под сомнение его власть и могущество, изничтожая репутацию не только самих ослушников, но всех, кто хоть как-то был с ними связан, навеки превращая их в неприкасаемых изгоев, стараясь стереть даже память о самом их существовании в этом мире. Двери всех «приличных» домов оказывались закрыты пред отверженными одиночками, их семьями, родными, близкими, друзьями, а иногда и даже просто знакомыми. Любая поддержка, любое проявление сочувствия, малейшие знаки внимания наказывались тут же сурово и беспощадно, мгновенно низводя осмелившихся оказать их до уровня таких же заживо погребенных парий. Отработанный веками механизм медленно, но верно делал свое дело, не меняясь и не давая сбоев, а потому редко кому приходило в голову нарушить эти правила. Многочисленные, неумолимые, вечные правила большой игры под названием Жизнь, которым не было совершенно никакого дело до столь мелких и незначительных частностей, как люди, их желания, чувства и даже судьбы. И в обществе, живущем по этим правилам, превыше всего ценили не человека, а его богатство, положение, титулы. Это общество мыслило лишь меркантильными категориями, а все его действия были продиктованы точным и холодным расчетом. Здесь все имело свою строго определенную цену, все продавалось и покупалось, начиная вещами и кончая людьми. Именно за это Альберт так презирал это общество. Именно поэтому годы назад он ушел из дома, предпочтя жизнь бездомного нищего бродяги, перебивающегося случайными заработками, которых едва хватало на еду и одежду, и предпочитающего общение с животными и растениями. Ему нравилась такая жизнь. Жизнь, где он мог идти, куда ему хотелось, делать то, что ему хотелось, самостоятельно выбирая свой путь и следуя ему. Ему нравилось бродить по лесам, вдыхая терпкий и щекочущий нос запах сосновой смолы, пить воду из ручьев и родников, лежать на траве, любуясь раскинувшимся над головой бескрайним небом, струящимся, таинственно-холодным и немного удивленным сиянием звезд и огромной бледной луны, и засыпать под убаюкивающий шелест листвы. В такие мгновения ему казалось, что он свободен, как тот ветер, поющий в вышине, или облака, величественно и неспешно скользящие в расплескавшейся безграничной синеве к горизонту. Там и только там он был по-настоящему свободен.
