- Но вам до сих пор больно говорить об этом, – тихо возразил Том. – Теперь я понимаю, почему вы всегда такая грустная. И эти темные платья… Траур. Вы любили его? – вдруг спросил он, но тут же спохватился. – Простите. Я не должен был спрашивать об этом. Это бестактно и, к тому же, совершенно не мое дело. Можете не отвечать на этот глупый вопрос. Простите.

- Отчего же? – Пати, продолжавшая смотреть вдаль, чуть прищурилась и странно усмехнулась. – Да, я любила его, – тихо, но твердо произнесла она с нескрываемыми болью и горечью. – Очень любила.

Они снова замолчали.

- Хочешь, я научу тебя ездить верхом? – вдруг предложил Том, резко возвращаясь к первоначальной теме разговора.

Пати обернулась, ошарашенно глядя на него.

- Ну… Я… Я не знаю, – пробормотала она наконец. – Я не уверена, что смогу.

- Сможешь! – уверенно объявил он, вставая. – Это легко. Давай договоримся так: ты придешь завтра на поляну у подножия холма. Часам к семи. Лошадь я приведу сам.

- А тебе можно ездить верхом? – удивилась Пати. – У тебя же сотрясение.

- Ну, – Том усмехнулся. – Скачки, конечно, исключены, но медленный аллюр док разрешил. А больше нам пока и не надо. К тому же, ездить будешь ты, а не я. Ну, так как? Согласна?

- Что ж, – вздохнула девушка и пожала плечами. – Давай попробуем.

- И вот еще что, Пати, – Том смущенно посмотрел на нее, тщательно подбирая слова. – Ты только не болтай об этом, хорошо?

- Но… – Пати растерялась. – Почему?

- Дело в том, что у кое-кого в этом городе очень длинный язык. Мисс Пони и сестра Мария все поймут правильно, но местные сплетницы уж наверняка истолкуют это по-своему, а ты все же учительница. Если пойдут слухи, ты можешь лишиться работы. Кроме того, мне совсем не хочется, чтобы о нас с тобой попусту чесали языки.

- Понимаю, – Пати нахмурилась. – Ты прав. Я скажу об этом только мисс Пони и сестре Марии. Они наверняка будут рады, что мы подружились.

- Без сомнения. Что ж… Мне пора. До завтра, Пати.

- До завтра, Том.

С минуту Пати смотрела ему вслед, а затем снова погрузилась в чтение, только теперь на ее губах блуждала легкая улыбка.

За окном, окрашивая небо алым пламенем, догорали последние лучи заходящего солнца. С востока уже наползала ночь.

Отвернувшись от окна, Пати в последний раз провела расческой по волосам и направилась к столу. Выдвинув ящик, она уже хотела положить туда расческу, когда ее взгляд снова уперся в обтянутый черной кожей уголок, выглядывающий из-под груды бумаг. Протянув руку, Пати осторожно вытащила тетрадь и, опустившись на постель, долго смотрела на блестящую обложку, а затем медленно, будто нехотя, открыла ее. Перед глазами поплыли ровные строки, написанные мелким неуклюжим мальчишеским почерком и местами испещренные кляксами. Чернила уже начали светлеть. Но Пати не замечала этого. Ее застывший пустой взгляд не отрывался от одного слова в самой первой строке. Одного короткого слова, написанного любимым человеком на поле войны, среди грохота взрывов и смерти. Оно было написано так аккуратно и красиво. Очевидно тот, кто его писал, старательно выводил каждую букву. Закрыв глаза, Пати медленно перевернула страницу.

«Моя милая Кенди…»

«Дорогая Кенди…»

«Кенди…»

«Кенди…»

«Кенди…»

«Кенди…»

«Кенди…»

Одну за другой она перелистывала тонкие белые страницы, пока наконец не добралась до последней. По сравнению с остальными эта запись была очень короткой.

«Моя милая Кенди, я снова пишу тебе. Впрочем, все, что здесь написано – вся эта тетрадь, каждое слово – предназначены для тебя. Только для тебя, хотя я не уверен, что ты когда-нибудь прочтешь это. Но даже если ты никогда не увидишь эту тетрадь – не имеет значения. Знаешь, когда я пишу тебе, то представляю, что мы рядом и просто разговариваем. Стоит мне закрыть глаза – и я вижу тебя, Кенди. Совсем как живую. Словно ты действительно рядом. Иногда я даже слышу твой голос и смех. Здесь, на этих листах бумаги, я могу сказать тебе все, что, наверное, никогда не скажу тебе на самом деле. Просто не смогу. Не осмелюсь. К тому же, это причинит боль еще одному дорогому нам обоим человеку. Пати… Милая, добрая Пати. Она очень много значит для меня. По-своему. Не так, как ты. Мне больно говорить это. Очень больно. И я знаю, что Пати будет так же больно, если я когда-нибудь осмелюсь сказать ей все. Сказать правду. Что я не люблю ее, Кенди. Я люблю тебя. Пати – замечательная девушка, хороший и верный друг, и я очень привязан к ней. Но люблю я тебя. И всегда любил. С самого начала. Но ты никогда не замечала этого. Сначала в твоем сердце был Энтони, затем – Терри. А я всегда был для тебя только другом. Веселым стариной Стиром, который постоянно витал в облаках и придумывал странные штуки. Что ж… Наверное, так и должно быть. Быть твоим другом – это здорово. Если это все, что ты можешь дать мне – мне этого достаточно. Я не прошу больше, но очень надеюсь, что однажды ты догадаешься о моих истинных чувствах и, быть может, ответишь на них. А пока… А пока мы все еще вместе и все еще друзья, а это – главное. И будь что будет.

Завтра снова бой. Из сегодняшнего не вернулись трое. Кто знает, может быть, завтра в их числе буду я? Все может быть. Я не загадываю, ни о чем не думаю, но продолжаю верить. Я верю, что я вернусь, Кенди. Мы встретимся. Мы обязательно встретимся! Когда закончится война».

Эта запись была последней. С минуту Пати молча смотрела на нее, а затем, судорожно вздохнула и, захлопнув тетрадь, сунула ее на самое дно под груду бумаг. Закрыв ящик, она потушила лампу и легла в постель.

«Спокойной ночи, Стир. Покойся в мире».

Продолжение следует…

====== Часть 21. «Мы этого не узнаем, пока не наступит завтра» ======

Я не хочу, не хочу говорить о любви,

Ведь ты все знаешь об этом сама.

Я ничего, ничего не могу изменить,

И вслед за осенью будет зима.

Твоя рука теребит недопитый бокал,

А вечер плещется в море зеркал…

Мы никому не расскажем об этом с тобой –

Они не смогут нас верно понять.

Ты знаешь, есть еще с первого взгляда любовь,

Ну, так скажи мне: чего еще ждать?

Сентябрь 1918 года,

Нью-Йорк.

Зал рукоплескал. Занавес медленно поднялся, и актеры снова появились перед публикой. Шагнув вперед, они дружно поклонились.

«Почему он не пишет?»

Элеонора выпрямилась, окинув равнодушным взглядом бушующее почти у самых ног людское море, плещущее восторгом, аплодисментами и цветами, и улыбнулась заученной благодарной улыбкой, столь же фальшивой, сколь и ослепительной. Сегодня ее все это не радовало. Ее вообще больше ничто не радовало. Даже столь шумный успех премьеры спектакля, над постановкой которого старательно трудилась вся труппа. Бесконечные репетиции на протяжении нескольких месяцев… Они работали, как проклятые, но это того стоило: пьеса была превосходной, постановка просто изумительной, а актеры старались как никогда, поэтому бурный успех был вполне заслуженной наградой. Элеонора почувствовала, как под ее ладонью дрогнула рука Тревора Арлингтона – директора и главного постановщика труппы, с которой она выступала последние пять лет – и осторожно покосилась на него. Высокий, статный, облаченный в пурпурный камзол, украшенный поддельными драгоценными камнями и тяжелой, якобы золотой, цепью, с небрежно наброшенной на плечи королевской мантией, в эту минуту он не играл короля, но был им. Надменно поднятую голову с ниспадающей на плечи густой гривой седых волос венчала массивная корона, а из-под широких прямых бровей ярко, по-молодому сияли синие глаза. Нет, это был даже не король, а, скорее, конунг, умудренный опытом великолепный предводитель древних викингов, которым столетия назад покорился почти весь мир, бесстрашный и гордый повелитель морей. На его губах играла ослепительная улыбка, исполненная искренней радости. Даже не радости – триумфа! Триумфа победителя. Элеонора подавила тяжелый вздох и снова повернулась к залу. В ее сердце радости не было. Оно было истерзано непреходящей тревогой за сына.