— А сами-то вы откуда? — спросила Поля, с каждой минутой все больше чувствуя интерес к этому человеку. — Трудно тут, в наших краях, человеку пришлому. Мы-то, сибиряки, притерпелись, обжились.
— Из Саратова я. Попал сюда, как многие заводские, — забастовщик. Ну тем полегше. Ребята все бессемейные, одинокие. Помучаются в тоске и одиночестве, а все-таки переживут ссылку. Разбросали нас — кого куда. Одних под Архангельск, других — в Туруханск, а меня и еще троих — в Нарым. Да и тут-то расселили по разным станкам, — доверчиво рассказывал Шустов. — Окажись мы вместе, все-таки не дали б друг другу голодной смертью умирать…
— Пособие-то вам платят, или вы как ссыльнопоселенец?
— Все пособие за квартиру отдаю. Пропитание добываю работой. В первый год всему селу самовары перелудил, перепаял посуду. Да велико ли село-то? Шестьдесят дворов. Потом поделкой туесков занялся. Всех хозяев снабдил. А главный заработок — рыбалка. Осенью с женой на песках работали. То неводили, то разделкой рыбы занимались. Работаешь вроде много, а концы с концами свести не удается. Теперь вот кое-какую свою снасть завожу: купил переметы, самоловы, две-три сетенки соображаю к весне заиметь. Все ж таки хоть рыбу не покупать. А к рыбе хлеба немножко приложишь — вот тебе и пища…
Поля слушала неторопливый рассказ Шустова, и многое из того, о чем он говорил, было ей знакомо и близко. Отцовой семье хоть голодовка не грозила, но рассчитывать приходилось постоянно. Лишнего в доме ничего не было, и весь достаток зависел только от собственной работы.
— А дети у вас большие? — спросила Поля.
— Старшему десять годов, а младший здесь уже, в ссылке, родился.
— Здоровые?
— Какой там здоровые! То и дело болеют. Климат тут несравним с нашим: сурово. А похвастаться одежкой-обувкой не можем. Кто в чем. А ведь у меня сплошь парнишки. Удержу им нету. На реке ледяные забереги, а они в воду лезут. Студятся, бесенята! — с затаенной лаской воскликнул Шустов и, помолчав, продолжал: — Когда осудили нас, не хотел я попервости семейство с собой тащить в ссылку. А потом пришла жена на свидание и давай меня упрашивать: «Что я тут с ребятишками буду делать? С сумой придется их по дворам отправлять». Решился я: возьму, и так и этак клин. Вот и привез. Живем хоть и голодно, а все-таки все вместе… Ну, ничего! До весны бы только дотянуть, до тепла. А там будет легче: сети налажу, рыбачить начну… Боюсь вот только, братья-скопцы веревку в долг не дадут. Тогда опять без сетей останусь… Уж тут не знаю, что и делать…
Поле захотелось как-то помочь Шустову, и помочь немедленно. Она посмотрела на его вспотевшее от горячего чая худощавое и уставшее лицо, перевела глаза на мотки веревок. Один из кругов как раз был смотан из тонкой веревки, на которую «садили» сетевую дель. «Возьму, отмерю ему сажен двадцать — и дело с концом», — подумала Поля.
Шустов словно уловил ее мысль. Кивнул на круг с сетевой веревкой, сказал:
— Вот эта веревка. А без хозяев не возьмешь.
— А если испробовать без хозяев взять? В ответе я. Скажу, что ссамовольничала, — предложила Поля.
— Ну, уж нет, девушка! Тебе-то, может быть, и сойдет, а с меня они в этом случае семь шкур снимут. У них ведь каждая снасть на учете, на виду. Если б ты попробовала утаить даже эту веревку, сети-то я ведь все равно не утаю. Они сейчас же все разнюхают, прибегут и ничем не побрезгуют, ни перед чем не остановятся. Их тут знают и боятся пуще трактовых разбойников. Вот немного отдохну и поплетусь к дому. Придется в другой раз прийти.
Шустов посидел еще минут десять и принялся собираться. Полю охватила досада и на себя за то, что она ничем не смогла помочь человеку, и на скопцов, которые так опутали своими веревками людей, что те задыхаются в нужде, как мухи в паутине.
Когда Шустов, распрощавшись, вышел на крыльцо, Поля сунула руки в полушубок и бросилась за ним вдогонку:
— Остановитесь-ка, Василий Демьяныч! Слово вам одно хочу сказать.
Шустов ждал ее возле ворот с выражением недоверия на лице: что, мол, она там придумала? Уж не хочет ли снова предложить ему веревку на свой страх и риск?..
— Тут один секрет я у скопцов вызнала…
— Секрет? Какой секрет? — Шустов поближе встал к Поле, через плечо посмотрел на крыльцо — не подслушивают ли их.
Поля рассказала о приезде на заимку Ермолая Лoпаткина, о «яме», вокруг которой шел торг, о намерении Епифана Криворукова нанять артель остяков для тайного лова ямной рыбы.
Шустов выслушал Полю, не перебив ее ни единым словом. Только желваки катались на щеках под бледной кожей, заросшей жидким волосом.
— Пойдем в дом. Тайна в самом деле неожиданная. Надо обдумать, — сказал вдруг Шустов и зашагал впереди Поли.
На крыльце он остановился, спросил, как зовут его новую знакомую.
— Сообщила ты, Поля, прямо сногсшибательную новость, — присаживаясь на то же место, сказал Шустов. — Ты только подумай, что они задумали! Обокрасть народ, выхватить у него то, что принадлежит ему по праву и без всяких сомнений! И так всюду, по всей России! Ты думаешь, почему мы на заводе восстали? Замучали хозяева! Обсчитывают, штрафуют, шагу не дают ступить… И тут, у черта на куличках, та же самая жизнь. А этот Ермолай Лопаткин, ну и прохвост, ну и подлец! Ведь у него, как у меня, избы своей нету, все богатство — детишки… А видишь, как его захватило воображение, страсть к наживе! Против всего села пошел! Да его после этого рыбаки дня терпеть не будут! Хорошо, если сам догадается и даст деру куда подальше. А если замешкается — подкараулят и отправят на кормежку налимам. Ах, какие негодяи! Ну нет, этот кусок не должен попасть им в руки! Спасибо тебе, Поля. Хоть ты им не поддалась. Уж все остальное я как-нибудь сам сделаю… Сегодня с ночи будет за Лопаткиным такой надзор установлен, какой полицейским в ум не придет… Не возьмут они этой «ямы», ни за что не возьмут!..
Когда Шустов впервые зашел в дом, он показался Поле и хилым и старым. Теперь она смотрела на него с удивлением. Шустову, по-видимому, было не больше сорока лет, он полон был энергии и задора. Поля, конечно, пока не догадывалась, что саратовский рабочий Шустов, изнуренный здесь, в ссылке, нуждой, вмиг ожил и загорелся, потому что почувствовал в том, о чем она ему рассказала, общественное дело, которое лишь одно молодило его, успокаивало физические страдания и боли.
— Если потребуется, Поля, я к тебе еще прибегу… И ты помни: никто-никто, ни один человек, кроме меня, не будет знать, от кого я проведал об этом секрете, — встав с табуретки и беря Полину руку в свою костистую, широкую ладонь, сказал Шустов.
— Мне все равно, узнают они или не узнают! Детей мне с ними не крестить! — беззаботно воскликнула Поля. В эту минуту она действительно не думала о себе, о том, как сложится ее судьба, если Епифан и скопцы узнают, что она выдала тайну «ямы». Ей было приятно, что вот сумела же она чем-то все-таки помочь Шустову, помочь его детишкам, которые почему-то представлялись ей такими же, как отец, длиннолицыми и густобровыми. «Уж если «яма» попадет народу, Шустову тоже кое-что достанется. Ведь только безрукий не сможет добыть из «ямы» хорошей рыбы», — думала Поля.
Но Шустов был иного мнения относительно поведения Поли.
— Нет, Поля, нет. Не то ты говоришь! На кой черт подставлять этим живодерам свою голову? Ты не думай, что они тебя пощадят! Запомни одно: волк никогда не станет человеком!
Шустов ушел, а Поля долго еще сидела у стола, раздумывая над тем, что произошло. «Ну ладно, пусть будет по-твоему, Василий Демьяныч: промолчу и про твой приход на заимку, и про то, что выдала я тебе их секрет. А вот что я скажу Никише, как с ним буду разговаривать? Может, и он обозлится на меня. Как-никак Епифан Корнеич — отец ему. Отец… А как же с Марфой? Такое про отца не очень-то приятно будет слушать… Уж лучше промолчу, пока промолчу, а там дальше видно будет… Нет, скажу, все скажу, как было: и о том и об этом. Пусть знает. Клялись ведь ничего друг перед дружкой не таить…»
