Поля знала, что иначе поступать с «ямой» не по-людски. Так исстари принято, потому что река для всех, богатства ее для всех, и никто не волен заявить свое особое право…

Да уж так ли — никто?

Разговор за стеной становился то громче, то глуше, но напряжение его не уменьшалось. Мужики кричали, матерились, перескакивали с одного на другое. Но Поля все уже поняла. Пятым среди них был Ермолай Лопаткин. Он, по-видимому, был с одним глазом: Епифан называл его «лихом одноглазым». Братья-скопцы подкараулили Лопаткина в тот самый момент, когда он прятал замороженных осетров в амбарушку поблизости от своей избушки на стану. Осетры были «ямные», с пролежнями и чуть стиснутые в подводном штабеле. Теперь Епифан с братьями требовали от рыбака-вора, чтоб он показал «яму» и поклялся на кресте, что никому, ни единому человеку на свете не скажет о «яме», а промышлять там будет только тайно, в ночной час и только вместе с братьями-скопцами и рыбаками, которых назначит сам Епифан.

Ермолай Лопаткин был хитрюга и делец. Он то обещал Епифану, конечно, не за так, не за здорово живешь, а за хорошую деньгу, которую Епифан не потом, а вот сейчас же выложит на стол, показать «яму», то принимался отказываться от своих слов и твердил одно:

— Сказал, не покажу — и не покажу!

В один из моментов, когда Лопаткин начал вымогать у Епифана принять его в «пай» в торговом деле, братья-скопцы с визгом бросились на Ермолая и стали его тузить. Поднялся такой стукоток, что Поля с опаской поглядывала и на пол и на потолок: не рухнут ли на нее доски сверху, не проломятся ли половицы? По-видимому, Ермолая не так просто было одолеть. Он разбрасывал скопцов, как кутят, и они при падении звучно шлепались и крякали. Вдруг, перекрывая шум драки, послышался истошный возглас Епифана:

— Брось топор, Агап! У него же кинжал в ножнах! Зарежет он всех нас!

Возглас Епифана остепенил и скопцов и Ермолая. Драка затихла, а спустя несколько минут до Поли донесся звон бутылок и стаканов и сравнительно мирный говор драчунов. Торг продолжался, будто и не было этой яростной схватки, дошедшей почти до смертоубийства. Наоборот, схватка не только их успокоила, но и отрезвила. Выпив еще «по одной, по другой», Епифан с Ермолаем ввели свой торг в разумное русло. Братья-скопцы лишь изредка поддакивали Епифану, когда он принимался в чем-то убеждать упрямого Лoпаткина.

Близилось уже утро, когда наконец взаимоприемлемые условия были выработаны. Насколько поняла их Поля, они сводились к следующему: Епифан закупает «яму» целиком; Ермолай получит за открытие «ямы» «способие» и прибавку на каждый пуд добытой рыбы…

Навербовать рыбаков, которые не выдадут «яму» односельчанам, Епифан взялся сам. Он не скрывал своего расчета: позовет из ближайших стойбищ остяков, свяжет их при помощи винного зелья круговой порукой, и пусть себе промышляют. Никто пикнуть не посмеет, рта не раскроет. Уж что-что, а добыть рыбу из реки остяки умеют! И летом умеют, и тем более зимой, на «яме»!

Епифан не скрывал своей тревоги: «вломился» он не в свои пределы. Много лет обитался тут по деревням, станам и стойбищам Фома Лукич Волокитин. Если, не к ночи будь сказано, Волокитин узнает о проделках Епифана, он ни себя, ни денег не пощадит, чтоб навсегда выгнать отсюда незваного конкурента. Понимали это и братья-скопцы, да и Лопаткин тоже. И потому поклялись друг дружке блюсти тайну. Как ни крути, все в ней были заинтересованы.

— Сделать все шито-крыто, — пропищал один из братьев.

— Истинно, Агап! — согласился Епифан.

— Чтоб никто не нашел ни начала, ни конца, — подтвердил Ермолай.

Утром в Полину половину заскочил Епифан. Поля лежала уже с открытыми глазами, снова прислушиваясь к суете за стеной.

— Ну, как, Палагея, не заскучала? А мы опять поехали. Дела! Барыш, Палагея, наклевывается! — скороговоркой проговорил Епифан и, не дожидаясь ответа, выскочил за дверь.

«Знаю я ваши дела! Наслушалась за ночь-то! Ермолай обманывает односельчан, утаив от них «яму», ты обманываешь Ермолая, а вот на чем и где обманут вас обоих братья-скопцы, я еще по-настоящему не разобралась», — думала Поля.

Самочувствие у нее было скверное. Ночь Поля не спала, задремала лишь под самое утро, когда за стеной на короткое время наступила тишина. Очнулась с ощущением тяжкой вины. Но в чем же она виновата? И перед кем? Разве она виновата, что на земле живут такие человеки-уроды, как братья-скопцы, в доме которых она оказалась?! А Ермолай? Ну, не урод ли? Ведь такой же бедняга рыбак, каких тут на Оби встретишь бессчетно, а чем занимается? Пофартило ему — нашел «яму», достояние, которым должны воспользоваться все жители. А что делает? Хоронит богатство от других, пытается извлечь выгоду только для себя… А Епифан?.. У Поли не нашлось слов, которыми она могла бы обозначить поступки свекра… И все же разве она виновата, что все они, эти нелюди, живут рядом с ней, совершают свои мерзкие дела и нисколько ни в чем не опасаются ее? Говорят громко, без стеснения, в открытую рассчитывают, как ловчее обмануть других, а свекор Епифан обнаглел до того, что дает ей книгу, в которой что ни запись, то обман, преступление, ужас! Да неужто все они до того утратили разум, что и ее принимают за свою?

Поля от этой мысли вскочила на постели, долго сидела, кутая голову в свои пышные волосы.

«А что будет дальше? Дальше лучше не будет… Будет еще хуже. Пока не поздно, надо выбираться из этой трясины. Иначе засосет до головы, а потом и с головой накроет. Погубишь себя… Отцу с дедушкой стыдно будет назвать тебя родственницей», — думала она.

Поля заплакала, зашвыркала, как девчонка, носом, вытирая слезы шелковистыми прядями распущенных кос. «Никиша… Вся надежда на него. Вернется из Томска, лишнего дня не станем жить в доме свекра. Уйдем, куда глаза глядят. Папка поможет, дедушка руку протянет. Проживем… В случае чего квартиру снимем. Живут же вон ссыльные люди… Живут… и хоть подневольные, а совесть их не грызет. Без живодерства живут, без обмана, без лихоимства…»

Поля успокоила себя, уговорила не терзаться пока… У молодости то преимущество, что все впереди. Поля только начинала жить, и потому горе ее было еще подвластно ей: поначалу улеглось, а затем и вовсе улетучилось. Поля встала, поела, прибрала жилье, сдвинув круги из веревок в одну сторону. Когда что-то делаешь, легче тоску коротать.

В полдень на заимку примчался Агап. Он торопливо вбежал в Полину половину, озабоченно сказал:

— Баню велел Епифан Корнеич истопить. Прострел его в поясницу хватил. Знахарка пихтовым маслом натирать будет. Стонет, не приведи господь как! Давай, сношка, помогай мне баню ладить.

Поля внимательно посмотрела на скопца. На опухшем от пьянства круглом лице блуждала хитренькая ухмылка, заплывшие под набрякшими веками глаза лукаво бегали туда-сюда. «Хитрит ведь, сволочь», — подумала Поля, но ей уже давно хотелось выйти на улицу, и она согласилась.

— Давай коромысло и ведра, воды натаскаю.

Котел и кадки в бане вместительные. Двадцать ведер воды принесла Поля, а до краев еще две-три ладони. Агап держался поодаль, но Поля чувствовала, что следит он за ней, не спуская глаз. Ухмылка так и застыла на его лице. «Что-то знает такое, чего я не знаю. Вот и щерится, и предоволен собой. Не привык жить без хитрости и обмана», — проносилось в голове Поли.

К вечеру все объяснилось. Действительно, Поля не знала того, что знал скопец. Епифан приехал на заимку не один, а с бабой. Кинув взгляд на нее из окна, Поля сразу поняла, что это никакая не знахарка, а просто любовница свекра. Прежде всего ее изобличал возраст. Было бабе самое большое тридцать лет. Знахарок в такие годы днем с огнем не сыщешь. Белые пимы, дубленый полушубок ловко сидели на ней. Туго затянутая над бедрами опояска подчеркивала ее крутой, играющий при ходьбе зад, а голяшки пимов распирали полные икры. Но особенно выдавал бабу черный с розовыми цветами кашемировый полушалок. Таких крестьянки здесь не носили в будние дни зимой. Ранней весной и осенью — иное дело, но в зимнее морозное время женщины прятали головы в вязаные шерстяные шали. «Он же, Епифан, и подарил ей этот полушалок», — безошибочно определила Поля.