Поля отодвинула от себя и книгу и счеты, не зная, что ей делать дальше. Ожесточение против Епифана захватило ее, и, окажись он сейчас здесь, в доме скопцов, она кинула бы ему, в его бесстыжую харю, эту жуткую книгу… И пусть бы он узнал на веки вечные, что она ему не помощница и, как только вернется из города Никифор, ни единого дня они не станут жить под епифановской крышей.
Поля долго сидела с опущенной головой. Постепенно ожесточение, бушевавшее в ее душе, улеглось, и она почувствовала желание пролистать книгу до конца. «Уж коли он доверился мне, узнаю о нем всю подноготную… Если вздумают с Анфисой корить меня, скажу им всю правду, что я о них думаю». Тут мысли ее перенеслись в родной дом. «Папка-то будто знал, чем я тут буду заниматься, наказывал все самой разузнать, как да что у Епифана заведено, — думала Поля. — А вот и узнала. Расскажу папке с дедушкой — не поверят, скажут: сама ты придумала, не иначе. Да разве в здравом уме человек может поверить в такое?»
Поля послюнила палец и, не торопясь, перевернула упругую страницу, показавшуюся ей тяжелой, как камень. В глаза бросилась запись:
«Господь сподобил удачу. На мерзликинском песке выиграл у остяков тоню. За четверть водки — 68 пудов стерлядей, нельмы, язей. Продал тут же на пароход. В чистом барыше. Дай бог таких дней почаще в моем предпринимательстве».
Выиграл тоню! Этот способ безжалостного обирания промысловиков Поля хорошо знала.
Как-то под осень отец взял ее в поездку. Возникла необходимость побывать в Колпашеве. Уже тогда это село, расположенное на крутом берегу Оби и находившееся на целых сто верст ближе к Томску, казалось в Нарымском пустынном крае почти городом. Были тут богатые магазины, склады, две церкви. А рядом, в селе Тогур, на берегу реки Кеть, жили ссыльные большевики. Тут же у Горбякова был один верный друг, крестьянин Ефим Власов. Ефим занимался гоньбой. Когда нужно было казне в спешном порядке доставить куда-нибудь к черту на кулички очередного «особо опасного государственного преступника» или, наоборот, вернуть такового в силу каких-то вновь открывшихся обстоятельств «по делу», чтобы утяжелить приговор, полицейские власти обращались к Ефиму. Он был легок на подъем, хотя и драл с властей за услуги безбожно. Знал мужик себе цену! Зимой на лошадях, а летом на обласке Ефим проникал в такие места Нарымского края, что даже опытные таежники-промысловики и те руками разводили. «Ах, ловкач! Как птица: ни бездорожье, ни отдаленность — ничего его не держит!»
Горбяков берег эту дружбу пуще глаза. А возникла она давно и на самой обыкновенной житейской основе, про которую в пословице говорится просто: «Гора с горой не сходится, а человек с человеком завсегда».
Возвращался однажды Горбяков из поездки по деревням и стойбищам. В Тогуре остановился на ночевку — надо было проведать больного товарища и попутно передать ему некоторые партийные новости.
Ночью раздался в окно тревожный стук. Горбяков решил, что полиция открыла его связи с политическими ссыльными и вот грянул гром. Пока товарищ отмыкал в сенях запор, Горбяков торопливо жег в печке бумаги.
Но едва дверь в дом раскрылась, перед Горбяковым рухнул на колени моложавый мужик в полушубке, в броднях, со скатавшейся окладистой бородкой. Мужик рыдал, отчаяние стискивало его глотку.
— Помоги, брат и друг… Жена от родов помирает… Все до последней нитки отдам… Спаси только бабу, Христа ради. — Мужик смотрел на Горбякова красными, заплаканными глазами.
Горбяков схватил свою сумку. Одеваясь на ходу, бежал вслед за мужиком, беспокойно думал: «Кто же ему мог сказать о моем приезде? Ведь появился я в потемках, приехал с ямщиком из Колпашева… Зоркий у мужика глаз, коли сумел меня заприметить».
Трое суток провел Горбяков у постели жены Ефима Власова. Спас ему и жену и сына… И ничего не взял, ни одной копейки за свои бдения… Зато стал Ефим ему и братом и другом и порой, деля с ним. заботы и опасности, брал на себя самую трудную часть хлопот…
Ни в ту далекую поездку в Колпашево, ни позже Поля и не подозревала, что связывает отца с Ефимом Власовым. Поля только знала, что отец называет крестьянина кумом, потому что фельдшер дал согласие стать крестным отцом сына крестьянина. После всего, что произошло при родах, бесчестно было бы отказать Ефиму в этом естественном желании.
Так и ехали они в Колпашево — каждый по своей нужде: Поля, чтоб поотираться в колпашевских магазинах, купить кое-какие товары себе, отцу, дедушке, а Горбяков — побывать у товарищей по партии, передать им новую пачку литературы, заглянуть в Тогур к Ефиму Власову, расспросить того, куда, в какую сторону Нарымского края понесут его в ближайшее будущее неугомонные осенние ветры…
Вот тогда-то именно, в ту самую поездку, Поля и узнала, что это значит: выиграть тоню!
Не доплыв до Колпашева верст тридцать, Поля и Горбяков встретили на песках остяков с неводом. Осенняя неводьба на Оби хоть и трудна, так как обжигает уже руки студеная вода, упорная волна сбивает невод с хода, но попадается рыбы в эту пору в невод куда больше, чем в другие дни года.
Еще только приближаясь к артели с неводом, Поля с отцом поняли, что тут происходит что-то необыкновенное. Как-то уж очень шумно было у рыбаков, да и многовато их толпилось на берегу. К тому же неподалеку от притонения пылал костер, на тагане висели котлы, а возле огня, поблескивая боками, стояли выстроенные в прямую линию бутылки. Штук десять, не меньше.
Когда до берега осталась сотня шагов, Горбяков, подавая обласок сильными взмахами весла, сказал дочери:
— Смотри-ка, сам Фома Волокитин здесь со своими приказчиками.
Поля слышала о Фоме Волокитине. Его знали по Нарыму все — большие и малые. Купец Фома Лукич Волокитин обосновался по реке Парабели, отстроил там на одном из мысов целое поместье. Окрестные стойбища остяков и кочевья тунгусов, равно как и поселения крестьян-староверов, шагу шагнуть не могли без Волокитина. В урманах промысловиков подстерегали вездесущие волокитинские скупщики пушнины, на реках рыбаков стерегли завозни и карбаза Волокитина, скупавшие добычу под корень. Совершал свои набеги Фома Волокитин и на обские плесы, порой удаляясь до Сургута и Березова. К своим торговым соперникам был безжалостен Фома Лукич. Иные из них, на манер Епифана Криворукова, что калибром помельче, старались избегать встреч с Волокитиным, обходили его как можно дальше и если уж чинили ему какие-нибудь пакости, то непременно втихомолку, по-воровски.
— Торопись, лекарь, торопись! Игру мы тут затеяли! Будь свидетелем, что все идет по правилу! — закричал Волокитин, увидев в обласке Горбякова с дочерью.
Горбяков был знаком с Волокитиным много лет. Приходилось несколько раз заезжать к нему на ночевку. Купец встречал фельдшера учтиво, принимал, как гостя, кормил-поил щедро, по-нарымски, укладывал спать в отдельную горницу на широкую кровать с периной.
— Что тут у вас происходит, Фома Лукич? — спросил Горбяков, хотя уже давно понял, что происходит. За многие годы жизни в Нарыме насмотрелся досыта на торгашеские бесчестные проделки.
— Что происходит? Игра, лекарь! В азарт вошли мои остячишки, — заколыхался в смехе Фома Волокитин, тяжело, по-бабьи двигаясь навстречу Горбякову. Пожав фельдшеру руку, кинув на его дочь равнодушно-презрительный взгляд, Фома объяснил: — Раззудил я их, косоротых, водкой. Выдал им к обеду по стопке, она и забрала их, разожгла аппетит. «Дай еще! Дай за ради бога, Фомка!» — кричат со всех сторон. Вижу, ничем их не остановишь. «Извольте, говорю, дам. А только риск на риск: ставлю батарею бутылок с водкой против вашей одной тони. Придет невод пустой — все равно берите водку. Ваша взяла! Плакать не буду — игра должна быть честной. А уж если повезет мне и тонь будет фартовой, тоже слезу не лейте, заберу все до последнего чебака». Вот на том и порешили! Вишь, как стараются! Любят, негодные, горячую водичку!
Невод был еще в реке, на закруглении, а Горбяков и Поля, не раз работавшие в артелях на стрежевых песках, поняли, что купец затеял верную для себя игру. Невод шел тяжело, поплавки то и дело подскакивали, исчезали в глубине вод. Когда началась выборка крыльев невода на песок, замкнутый прочной сетью полукруг реки закипел, забулькал, как котелок на костре. Живое серебристое месиво взбаламутило воду, смешало ее с илом и песком.
