Солдаты обогрелись и принялись пить кипяток. Настроение у них, видно, было неважное. Больше молчали. А если переговаривались, то тихо, вполголоса. Припас, которым снабдила своих служак казна, был просто скудный: черный хлеб с отставшей коркой, вонючая кета, подмоченный, с желтыми потеками кусковой сахар.

После ужина солдаты разбрелись: кто на печку — погреть продрогшие кости, кто — на полати, а кое-кто — на хозяйскую половину: «поточить» зубы о житье-бытье со старухой.

У стола остались двое: пожилой, с искривленной, видимо, после ранения рукой, и, судя по разговору, его односельчанин — высокий, тощий солдат, весь какой-то угловатый, скрипучий, будто на шарнирах.

Пожилой солдат извлек из кармана гимнастерки измятый уже конверт и чистый листок бумаги с огрызком карандаша, и оба они принялись горевать, что вот-де уезжают неведомо куда, а домой об этом не отписали и теперь жены и дети сочтут их загибшими в сибирском госпитале. Катя поняла, что оба они грамотой не владеют.

— Давайте, дядечки, я вам помогу, — поднимаясь с нар из своего затемненного уголка, сказала она. Солдаты от неожиданности даже вздрогнули.

— Ты отколь, грамотейка, взялась? Ты не андел ли с небес спустилась невидимо? — засмеялся пожилой.

— Да нет, дядечка, не ангел. Беженка. Иду в город. Лежала вон там в углу. Слышу, вы в затруднении. А я грамотная, — приветливо поглядывая на солдат, сказала Катя.

— Ну вот и добро! Вот и к шубе рукав, — обрадовался пожилой.

Высокий, тощий солдат был из молчаливых. Он только одобрительно помычал, поглядывая на Катю повеселевшими глазами.

Катя села к столу, придвинула жировик, разгладила ладошкой конверт и лист бумаги.

— Диктуй, дядечка. Слово в слово писать буду. А завтра в городе опущу ваше письмо в почтовый ящик. Из каких вы мест родом?

— Орловской губернии мы, Мценского уезду.

«Земляки Ивана Сергеевича Тургенева. Хвати, так сыновья его героев из «Записок охотника», — подумала Катя и приготовилась писать.

Пожилой солдат за тяжкие годы службы стал мастаком по части диктовки писем. Строк двадцать убористого почерка нанесла Катя на листок бумаги, перечисляя имена родных и близких, кому направлялись поклоны.

— Живем мы плохо. Просвету не видно, — продолжал диктовать пожилой солдат. — В госпитале с Никитой мы отлежались. Думали, пошлют нас в инвалидную команду. Была у нас надежда освободиться по чистой, да не тут-то было. Сказывали вновь прибывшие, что солдат у царя убывает. Щелкают на фронте нашего брата почем зря. А которые уцелели от противника, мрут от вшей. А болезнь от вшей прозывается тиф. Упаси бог и святая богородица. А еще прописываем вам, что гонят нас сейчас по Сибирскому тракту, а куда, и сами точно не знаем. Пронюхали все ж, что везут нас на какую-то пристань. Там, сказывают, оголодавшие бабы и ребятишки казенный амбар с хлебом самовольно разнесли. Что же им делать-то в самом-то деле? Неужто помирать голодной смертью? Опаска нас берет: как бы не заставили по своим палить. Ночей не спим, все об этом думаем… Уговор бы какой с ребятами поиметь…

— Это кто такая?! Что ты тут делаешь?! — вдруг раздался над Катиной головой громкий голос прапорщика. Как он сумел войти неслышно, дьявол его знает. Пожилой солдат смолк, вскочил и вытянулся. То же самое проделал и высокий, тощий солдат. Причем, когда он вскакивал, его колени-шарниры захрустели на всю прихожую. Катя скомкала письмо, засунула его за кофточку.

— Солдаты неграмотные. Попросили меня помочь написать им письмо на родину, — спокойно сказала Катя, оставаясь на своем месте и приглядываясь к толстому, полнолицему прапорщику в добротном полушубке с погонами, в новых, еще не разношенных валенках, в папахе, поблескивающей свежей кокардой. От прапорщика несло самогоном.

— Ты почему лезешь к моим солдатам? Что тебе угодно? Или, может быть, хочешь, чтоб я тебя выбросил на мороз?! — крикливо продолжал прапорщик.

— Вы напрасно кричите, господин офицер. Я дочь капитана, погибшего на фронте. Беженка из Риги. Иду в город по поводу пенсии матери. Оказалась на постоялом дворе с вашими солдатами случайно. Если вам так угодно, я сейчас же удалюсь.

Катя произнесла эти слова подчеркнуто твердо, хотя сердце ее колотилось отчаянно.

Прапорщик задержал на ней свой взгляд, на полшага отступил, сказал сдержанно:

— Тем более вам тут делать нечего. Прошу прощения.

— До свидания, господин офицер. До свидания, солдатики. — Катя надела полушубок в рукава и, хотя ее подмывало броситься в дверь бегом, медленно вышла во двор. Выходя, она услышала отборную ругань прапорщика, набросившегося на солдат. «Хорошо, что хоть письмо у меня, а то было бы хуже», — подумала Катя.

Ночь она скоротала на другом постоялом дворе, у самого края деревни.

До Томска Катя добралась без особых приключений. Всего лишь два раза она сходила с дороги, чтобы пропустить встречные подводы, показавшиеся ей подозрительными.

Она шла не спеша, зная, что в город лучше всего прийти в потемки. Время ее не подгоняло и голод — тоже. На постоялом дворе ей подвернулся случай произвести небольшой торг: за свой платок, который носила вместо кашне на шее, она выменяла у одной бабы полбуханки хлеба и кусочек сала. Это было, по ее понятиям, целое сокровище. Два дня можно не забивать голову заботами о животе.

По городу Катя шла настороженно, прятала лицо в воротник полушубка, цепким взглядом осматривала прохожих. Когда кто-то появлялся позади, чуток сбавляла шаг, пропускала вперед, увеличивала расстояние так, чтоб нельзя было оглядеть ее. Может быть, все эти предосторожности были и не нужны, но Кате очень хотелось повидаться с Лукьяновыми и Насимовичем, и ради этого стоило поберечь себя.

Войти в подвал Лукьяновых ей было нелегко. У людей горе, тяжкое несчастье, но придумать иного выхода Катя не могла. Тут осталась ее городская одежда, сюда же пан Насимович обещался передать указания, как ей поступать дальше.

Дома был один Степа. Он сидел возле семилинейной лампы, ужинал и так увлекся едой, что не сразу обратил внимание на Катю.

— Здравствуй, Степа. Ты что-то и дверь не закрываешь?

Степа вскочил, но сразу сел, смущенно пригладил волосы. Катя посмотрела на него, подумала: «Он ничего еще не знает о происшествии на выселке. Как я ему скажу об этом, какими словами?»

— А сестры где, Степа? — спросила Катя, стараясь до конца убедиться в своих предположениях.

— Ой, у нас такая беда! Жутко! — сказал Степа и сморщился, как от страшной боли.

— С Зиной? — спросила Катя. Она сняла полушубок, платок, валенки, которые сегодня в ходьбе почему-то натерли ей до жжения икры.

— А вы откуда знаете? — удивился Степа.

Катя рассказала о своем пребывании на выселке. Степа слушал сосредоточенно, слегка двигал бровями, изредка взглядывал на Катю. «Тетя Зина, тетя Зина», — неслышно шептали его губы.

— Дуня с Машей пошли к тюрьме. Может быть, увидят, как ее привезут из Лукьяновки,

— Придут скоро?

— Ну что вы! Будут ждать до глубокой ночи. Должны сегодня привезти, но, может быть, и завтра. А пан Насимович передал, чтобы вы к нему пришли, только после девяти вечера. Он сказал, что адрес вы знаете.

— Да, конечно. — Катя посмотрела на стенные часы-ходики — уже полчаса девятого. Пока она переоденется и доберется до Болотного переулка, будет не меньше десяти. Степа предложил Кате чаю, но ее уже охватило нетерпение.

— Ты, Степа, продолжай ужинать, а я сейчас переоденусь в свое. Передай Дуне спасибо за полушубок и валенки — спасло меня это. И скажи, что я очень извиняюсь: полушубок на спине порвала. Это о гвоздь, когда меня Скобелкин в Лукьяновке из скотской избы урядника вытаскивал. — Теперь все прошедшее казалось обычным, даже смешным, и Катя засмеялась.

— Ну, подумаешь, извинения! — отмахнулся Степа.

— Нет, все-таки, Степа, скажи. Вдруг я ни Машу, ни Дуню не увижу.

— Ладно уж, — пообещал не очень твердо Степа.

Катя раздвинула занавеску и скрылась в закутке, где она когда-то ночевала с Машей. Через минуту она попросила у Степы лампу и вскоре возвратилась оттуда совершенно в ином виде. В чемодане у Кати лежал запасной английский костюм из тонкой синей шерсти с продольной белой полоской и блузка с гипюровой отделкой. Костюм был очень к лицу Кате. К тому же она привела голову в порядок: причесалась, взгромоздила корону из своих темно-вишневых волос на самую макушку. На ноги натянула ботинки на высоких каблуках, с длинными голяшками и шнурками. Как ни тяжело дались Кате эти дни, она много часов провела на воздухе, в физическом напряжении, и от всего этого как-то посвежела, окрепла. Высокая, стройная с зарумянившимся на морозе приветливым лицом, она показалась сейчас Степе просто красавицей. Он посмотрел на нее и не смог скрыть своего восхищения. Неподкупно строгие черты его смягчились, вспыхнули щеки.