За стеной и в самом деле все чаще и чаще стали возникать звуки, похожие на вой волков, но только более протяжные и нестерпимо заунывные, поднимавшие из глубины души острую тоску и необъяснимую тревогу. «Видно, Пушкину самому не раз приходилось слушать метель, если у него написались такие строки», — подумала Катя. Мысли ее перенеслись к Петрограду. Она вспомнила брата Сашу, который по знанию стихов наизусть был просто редкостью. Он знал от слова до слова «Бориса Годунова», «Мцыри», «Полтаву». А интересно все-таки, что бы сказал Саша обо всем, что произошло с ней? Кате почему-то казалось, что брат одобрил бы ее поведение. Ведь не один раз в часы их совместных размышлений о революции, о будущем России он говорил ей, что настоящий большевик не может упустить ни малейшей возможности для того, чтобы бросить в народ слово правды. «Завоевание масс — вот, Катюха, вопрос вопросов в настоящее время», — говорил брат.
«Ты прав, Петр», — вздохнула Катя, называя брата его подпольным именем.
Но гадать о том, что бы сказал Саша о ее поведении, Катя долго не стала. Она снова обратилась к Пушкину. Из всех произведений поэта Катя выше всего ставила «Медного всадника». И сейчас, начав читать стихи вполголоса, она через несколько секунд упивалась уже волшебством звуков, их искрометной игрой и силой, которая так и рвалась наружу из каждого слова, стоило лишь произнести его.
От Пушкина она перешла к Лермонтову, которого очень любила и в чем-то считала даже выше первого поэта России. Потом пришли на ум Тютчев, Фет, Блок…
Катя вдоволь, до устали начиталась стихов. Время все же двигалось медленно, спать не хотелось, вьюга не унималась, и слушать только ее было почему-то немножко жутко. Нужно было непременно чем-то отвлечь себя еще и еще, пока не поборет сон. Но стихи уже больше не шли, не рождали трепета и удивления, язык устал произносить слова.
И тут Кате вспомнилась ее собственная работа исследовательского характера. Сама для себя она назвала эту работу «Социальным обзором России к исходу девятьсот шестнадцатого года». Она собиралась исследовать классы и классовые группировки России, очертить контуры существующих политических партий и раскрыть механизм их отношений с обществом. Она собрала много документов, публикаций, статистических сборников. Среди книг, освещающих те или иные стороны современной российской действительности, было несколько сборников о губернских городах. За какую-то совсем пустячную цену Катя купила на Литейном у букиниста довольно толстую книгу под названием «Томск». Тогда же, листая эту книгу, вчитываясь в обзор развития ремесел и промышленности в обширной губернии, Катя и предположить не могла, что судьба забросит ее в этот город, а потом заставит окунуться в жизнь сибирских крестьян.
Раздумывая сейчас под свист ветра над своим замыслом, Катя чувствовала, что если ей удастся когда-либо вернуться к начатой работе, то она обязательно использует свои впечатления от пребывания в Сибири. Ряд положений ее исследования требовалось углубить. Особенно основательнее нужно было изучить формы эксплуатации. В своих первых набросках она довольно полно описала формы эксплуатации очевидные, внешне зримые. Но история Лукьяновского выселка, рассказанная Зиной, а также история ее связей с «хозяином» выселка Евлампием Ермилычем в пору войны натолкнули Катю на новые мысли. Скрытые формы эксплуатации существовали в действительности гораздо шире, чем она представляла, и характер взаимоотношения поработителя с порабощенными был здесь до предела жестоким. Предстояло овладеть новым фактическим материалом. Только факты могли стать прочным основанием для выводов.
Ах, как жаль, что нет у нее под рукой карандаша и бумаги! Все это стоило бы записать.
Размышления о незаконченном исследовании захватили Катю. Она думала, думала… Катя не переоценивала своей работы, но ей казалось дело, начатое еще год тому назад, интересным и нужным. Возможно, что где-нибудь ей удастся даже напечатать свою исследовательскую работу, ну, а если этого не произойдет, то все, что она делала и будет делать, имеет значение для тренировки ума, для оттачивания взглядов.
Наконец Катя устала от дум, ее потянуло в сон. И тут ей показалось, что кто-то стукнул в окно. Ока подняла голову, прислушалась. По-прежнему выл ветер, хлестал снег по наружной стене, гудело в трубе.
Катя опустила голову, подумала: «Обман слуха. Кого сейчас понесет нелегкая на улицу?» Но стук повторился, и на этот раз резко, отчетливо. Катя вскочила с кровати, приблизилась к окну. В узкую щелку, не покрытую еще ледяным узором, в сумраке ночи, в месиве взвихренного снега рассмотрела очертания человека, суетившегося возле окна. Услышала скрежет гвоздей, выдираемых из бревен, затаила дыхание, холодный пот выступил у нее на лбу. «Кто это? Кто же это?» — мучительно спрашивала себя Катя, стараясь пронзить своим взглядом и сумрак, и снег, и стекло.
2
Весть о том, что Катя арестована, принес Маше не отец, а Петька Скобелкин. Когда Лукьянов, молчаливый и взволнованный, вошел в дом, Маша все уже знала. Поникшая духом, вобравшая голову в плечи, она сидела в горнице и тихо плакала. Ей было жаль Катю, и она втайне ругала себя за то, что поддалась на уговоры и повела ту на сходку. Хотя пан Насимович не предупреждал Машу об ответственности, она и сама хорошо понимала, что ее долг состоял в том, чтобы сохранить Катю в безопасности. Ни пан Насимович, ни сама Катя не посвящали ее в подробности, вызвавшие приезд Кати из Петрограда в Томск, но Маша была не дурочкой, чтоб сообразить кое-что самой. Уж раз направили человека в такую даль — значит, есть к тому веская причина, по пустякам в такую дорогу не послали бы. Маше казалось, что встреть она сейчас Насимовича, и слов бы не нашла, чтоб объяснить, как все это могло произойти так просто, до поразительности просто. Расплакалась бы перед ним, и только.
— Ты, Марья, знала о ней или скрытничала? — входя в горницу, спросил Лукьянов, поглядывая через плечо, не войдет ли Татьяна Никаноровна.
— Знала, папаня. Не стерпела она лживых речей, — всхлипнув, сказала Маша.
— Ты уже невеста, а нюни распускаешь, — сдержанно упрекнул отец и, помолчав, повысил голос: — Сама, смотри, не влипни. Та-то, видать, деваха бывалая. Может быть, еще и выкрутится.
— Что же мне теперь, папаня, тут быть или в город скорее удрать? — растерянно сказала Маша и заглянула отцу в глаза. В них увидела и строгость и сочувствие…
— Пока сиди. Иначе каждому станет ясно: врут Лукьяновы, будто девка заезжая. Сама она это доказывает, притворяется беженкой. Ну, а если не вызволится, тогда тикай. Там свои присоветуют, как ловчее быть.
Только Лукьянов договорил, дверь открылась, и вошла, размахивая пустым ведром, Татьяна Никаноровна. Она носила пойло корове, ну и по-соседски заглянула к вдове Устинье Егоровой. Слово за слово, о том, о сем посудачили. Устинья пришла со сходки, рассказала Лукьянихе, что и как там было. Татьяна Никаноровна вздыхала, возбужденно всплескивала руками. Правда, конечно, дело святое, люди за нее на крест шли, но зачем девушке да еще такой пригожей, как Катя, в мирские, мущинские заботы лезть?
— Ну что ты шум-то подымаешь попусту? На поверку девка вовсе не подруга Машке, а политическая. Задержал ее урядник…
Татьяну Никаноровну будто ударил кто-то по голове. Она кинулась к столу, шлепнулась на скамейку, заголосила:
— Ой, беги скорее, дочка, беги… Чует мое сердце: несдобровать тебе… И зачем вы такие непутевые уродились у меня?!
Маша сжалась, молчала. Пережидал и Лукьянов, дав волю жене, чтоб она выплакалась до конца.
— Ну, хватит, мать! Хватит! — резко сказал он. — На детей наших не наговаривай, ничего худого они не сделали. Что Машка Катю привела, так что ж? Не забавы ради пошла она на сходку. Народ стосковался по правде.
Татьяна Никаноровна успокоилась, вытирая концом полушалка заплаканное лицо.
— А может быть, ей хлеба с молоком отнесть? — вдруг озабоченно сказала Татьяна Никаноровна, проникаясь жалостью к Кате.
