По ходу суждений Затунайской чувствуется, что та ищет уже заключительных фраз. Она сама притомилась, да и слушатели беспокойно ждут. А Катя все еще не решила, как быть. Кто же даст отпор Затунайской, кто восстановит в умах этих крестьян попранную истину? Катя прикидывает: Маша хоть и возмущается речью Затунайской, но опровергнуть ее не сможет. Очень еще мал у нее политический багаж и нет никакого пропагандистского опыта… Тимофей… да, конечно, у него опыт есть, житейский опыт… Фронт, бои, два ранения, но Катя уже убедилась, что Тимофей не сумеет выдвинуть доказательства. Скорее всего он может обозвать Затунайскую каким-нибудь резким словом, но разве это кого-нибудь убедит?.. «Мне придется… Самой придется выступить», — приходит Катя к решению. Она вспоминает наказы товарищей в Петрограде при ее проводах, наказы Насимовича быть осторожной, сверхосторожной… Но ведь никто из них не знал, что она окажется лицом к лицу с противником… И будь любой из них на ее месте, разве такой случай не был бы использован с целью разъяснения крестьянам политики большевистской партии? Да, да, несомненно. Кинулся бы в бой и ее братец, и Ваня Акимов, и Насимович. Конечно, она рискует… Рискует собственной свободой… Ну и что ж! Деньги и паспорт для Акимова у Насимовича… Если Ваня все-таки появится, он не застрянет в Томске. Правда, оттянется снова их встреча… Грустно, ах, как грустно! Останутся не сказанными Ване слова, которые лежат у нее в самых сокровенных тайниках души… Ничего, ничего. Наступят еще дни ее радостей, а теперь не до этого, теперь ее счастье в борьбе…

Но не только минут, даже секунд не остается у нее больше на размышления. Затунайская произносит последнюю фразу, вытирает платком вспотевшее лицо, довольная собой, садится на табуретку, которую ей подвигает писарь. И вот уже староста привычно затягивает:

— Это, значит, оно, как ее, господа мужики, все ясно. Будем, это самое, как один…

И тут поднимается Катя. Все сомнения отброшены: выбор сделан.

— Граждане крестьяне! — горячо произносит она своим звучным голосом. — Староста сказал: «Все ясно». Нет, совершенно не ясно! Обстановка на фронте, а равно и в тылу совершенно иная, чем это представлено нам здесь госпожой Затунайской. Все не так на самом деле. И путь, который начертала вам здесь эта особа в будущее, — это путь ложный. Он приведет только к новым страданиям и бедствиям, к обнищанию новых тысяч и миллионов крестьян…

Как хорошо, как это прекрасно, что у Кати Ксенофонтовой такой певучий, сочный голос. Он плывет по всему большому дому вдовы Нелиды Лычковой и словно покоряет всех. Мужики и бабы сидят не шелохнувшись, боясь пропустить хоть одно ее слово. Те, кто заспешил к двери, остановились и стоят, охваченные жаждой узнать подлинную правду о жизни. Их сейчас силой не вытолкнешь отсюда.

Госпожа Затунайская не ожидала такого страстного и точно рассчитанного удара. Она в шоке. Не может двинуть ни рукой, ни ногой. Побледневшие губы ее шевелятся, но слов не слышно.

— Неделю тому назад я приехала из Петрограда. Петроградские рабочие и партия большевиков видят выход России в другом — в революции. Положение на фронте отчаянное, солдаты измучены, они устали. Все яснее для них становится, что война не принесет русскому народу никакого избавления от его вековой нужды. Близится пора, когда оружие будет повернуто против царя и капиталистов — подлинных виновников неслыханных страданий народа.

А что происходит в тылу? В городах — катастрофа. Рабочие до предела изнурены войной, непосильным трудом, голодухой. Что происходит в деревне, вы сами знаете. Упадок, развал. Война сожрала уже миллионы человеческих жизней, и призыв вести ее до победного конца повлечет новые неисчислимые жертвы. А разве нам мало тех вдов и сирот, которых и так уже не счесть?! Перед нами — бездна. Госпожа Затунайская распиналась тут по поводу счастья единого трудового народа. Старая, затасканная песня! Единого народа у нас нет! Есть богатые и бедные. Богатых мало, бедных многие миллионы. Интересы богатых никогда не будут совпадать с интересами бедных. Богатые всегда стремились подчинить себе бедных. И выход у нас только один: рабочие, солдаты, крестьяне должны сбросить своих безумных правителей, взять власть в свои руки, немедленно заключить мир, отдать землю крестьянам, заводы и фабрики — рабочим. На вашем сходе сегодня…

И вдруг, покрывая Катин голос, послышался неистовый визг, до того оглушительный, что в окнах звякнули стекла. Затунайская визжала с таким отчаянием, будто с нее, с живой, сдирали кожу. На нее страшно было смотреть: она налилась кровью, царапала себя ногтями по лицу, ожесточенно топала. Трехэтажная прическа сейчас нее развалилась, и по спине вытянулась приколотая металлической заколкой чужая коса. Катя не могла уже произнести ни одного слова, юркнула назад к Маше.

— Бабы! Ее родимец ударил! — перекрывает визг Затунайской панический женский голос.

И тут все кинулись из дома на улицу. Катя с Машей тоже заспешили к выходу.

— Не родимец ее ударил, а правда пришлась не по нутру.

— Уж как сладко пела, и выходит — ни к чему.

— В нашу бы шкуру ее на недельку-другую, иначе запела бы.

— А эта девка-то! Крепко стоит за правду! Из caмого, слышь, Питера, — переговаривались люди, спускаясь с лестницы и заполняя пустой, заросший уже лебедой и засыпанный свежим снежком двор вдовы Нелиды Лычковой.

Катя только теперь трезво оценила все происшедшее: номер Затунайской не прошел. Ложь, которой та пыталась окутать сход, разорвана. Мужики и бабы услышали настоящую большевистскую правду о жизни. Ничего, что ей удалось сказать немного, что не до конца она выразила свои мысли. Главное сказано.

Возбуждение, в котором находилась Катя с первых минут появления Затунайской, сейчас, в эту минуту, обернулось радостью, чувством исполненного долга. Что ж, она поступила так, как поступил бы на ее месте любой большевик. Не уклонялась от схватки, не пряталась. И это чувство удовлетворенности собой начисто вытеснило все остальное. Катя подхватила Машу под руку, и они, покинув все еще не расходившуюся толпу, легко и быстро зашагали по улице.

Катя и Маша свернули уже с главной улицы Лукьяновки в проулок, когда их нагнал Тимофей Чернов. Он ехал на коне, сидя в санях, на охапке сена. Одной рукой правил лошадью, другой придерживал костыли.

Поравнявшись с девушками, Тимофей натянул вожжи, придержал коня.

— Садитесь, девчата, скорее! За Катей понятых наряжают. Дядя Степан собачится там с урядником и старостой.

«Ну вот, кажется, кончилась моя свобода», — подумала Катя, испытывая сильное сердцебиение и прилив крови к лицу. Маша опустилась в сани, Катя села рядом с ней.

— Запомни, Маша: ты ни при чем. Я одна за все отвечу, — зашептала Катя, обнимая Машу и как бы прося у нее прощения за беспокойство, которое ока причинила подружке.

— Ну что ты, Кать! Ты думаешь, я боюсь? Нисколечко!

Тимофей услышал их разговор, успокаивая девушек, сказал:

— Дядя Степан велел Катю в нашем овине до вечера спрятать, а Маше быть дома. Если понятые с урядником придут, твердить одно: знать никого не знаю… Девка пришлая, видать, из беженцев. В дороге она к тебе пристала, Маша. Шла куда-то в заречные деревни. Попросилась ка ночевку. Передневала с устатку… Кто такая ведать не ведаешь…

— Ну и папаня! Сообразил! — с некоторым укором в голосе воскликнула Маша. — Да Катю же на вечерке сам урядник видел… Нет, не отбрешешься от них.

— А что из того, что видел?! Никто — ни ты, ни Катя, ни я, который старшим вечерки был, — не объявлял, что она тебе подруга…

Пока Тимофей и Маша пререкались, Катя взвешивала, как ей поступить. Конечно, отдаться в руки полиции без борьбы — дело нехитрое, но и навлечь подозрение на Лукьяновых она не имела никакого права. По-видимому, квартира Лукьяновых в Томске была у Насимовича на особом счету. Если падет так или иначе подозрение на Машу Лукьянову, томскую квартиру надо покидать. Едва ли Насимович скажет Кате за это спасибо. Насколько ей удалось понять, у Насимовича там широкие интересы: Степа, Дуня, Маша. Катя вспомнила, как в тот ненастный, темный вечер, когда извозчик их доставил к молодым Лукьяновым, Насимович вернулся с квартиры с какими-то тючками в руках. Нет, нет, нужно было все сделать, чтобы Машу оставить вне подозрения. И этот дом в Лукьяновке надо было тоже вывести из-под удара: если здесь будет учинен обыск, бумаги профессора Лихачева непременно привлекут внимание. Полиция заберет их к себе, а это не сулит ничего хорошего. Либо пустят бумаги на разживку печей, не обнаружив в них революционного содержания, либо отдадут лавочникам на обертку селедки… А если даже переправят в Петроград, то в лучшем случае сунут бумаги в какие-нибудь полицейские архивы, и затеряются они из глаз людских на долгие годы, а может быть, и навсегда.