Когда девушки приблизились к парням на самое короткое расстояние, один из них игриво крикнул:

— Наше вам, Мария Степановна! Подвертывай сюда. Как раз и с подружкой познакомишь.

— Отца иду встречать, Петя, — попыталась отговориться Маша.

Но парни пришли в движение: загалдели, замахали руками, зазывая девушек к себе. Маша заколебалась, остановилась, вопросительно посматривая на Катю.

— Давай, давай, иди к нам, Машуха! С нашего бугра дальше видно, — не унимался парень, которого Маша назвала Петей.

— Подойдем к ним, Маша! Не съедят же они нас, — сказала Катя, чувствуя, что подружка втайне желает этого.

Увидев, что девушки свернули с дороги и по истоптанному снегу идут к ним, парни как-то вдруг замолкли, подобрались, мгновенно сменив озорство на серьезность.

— Здорово, ребята! Ручкаться не стану. Пальцы у меня болят, — сказала Маша и, заметив, что парни рассматривают Катю, отрекомендовала ее: — А это Катя Кондрашина. Вместе работаем, вместе живем. Ну вот и в Лукьяновку пришли вместе.

— А что ж, пригожая дивчинка! Нам такие пригодятся. Наши лукьяновские парни до девчат страсть какие любители. И поласкать могут, и разбираются, что куда комлем лежит! И девку бабой сделать тоже знают как, — поблескивая из-под папахи нагловатыми глазами, с вызывающим смешком проговорил один парень. Но слова его встретили по-разному: подростки захихикали, а взрослые парни насупились, считая подобное бахвальство неуместным, особенно перед незнакомой девушкой.

Маше стыдно стало перед Катей за выходку парня. Она окинула его ненавидящим взглядом, сдерживая ярость, охватившую ее, сказала:

— И дураки среди лукьяновских парней встречаются. Не много, но есть. А первый дурак — Петька Скобелкин. У него язык как помело, все нечистоты выгребает!

Раздался дружный хохот. На этот раз взрослые парни не скрывали своего одобрения. Покачиваясь на костылях, парень в солдатской папахе, поглядывая на сконфузившегося Петьку, сказал:

— Ну что, получил?! Вот так всегда будет, когда вначале скажешь, а подумаешь только потом.

— Отбрила Машутка!

— Городские! Они, брат, не нашим чета!

— Утрись, Петька! Твоя карта бита, — хохотали парни.

Маша сама прекратила галдеж. Ей неприятно было за свою жестковатость. Петька Скобелкин жил по соседству с Лукьяновыми и, будучи года на три моложе Маши, знал многое о ее взаимоотношениях с Тимкой Черновым, выполняя не раз роль почтальона и курьера.

— Ну ладно вам ржать-то! Парень чуть оступился, а вы обрадовались сразу, на потеху его подымаете, — сказала Маша с упреком в голосе.

Парни присмирели, а Петька посмотрел на Машу совсем уже дружелюбными глазами. «Умеет Маша разговаривать с парнями. На эту муж легко узду не набросит», — подумала Катя, продолжая всматриваться в лица парней. Ее особенно занимали фронтовики. Ко всему, что здесь происходило, они относились с какой-то сдержанной снисходительностью, как к чему-то ненастоящему и далекому для них. «Ну ладно, ребята, ладно, забавляйтесь, пока не пробил ваш час, не ударила над вашей головой гроза, не бросила вас судьбина в преисподнюю войны». Именно такие мысли угадывала Катя в глазах фронтовиков — каких-то уж пригашенных, тронутых страданием, тускло светящихся печалью.

— На вечерку, Маша, приходи нонче, — с подчеркнутой учтивостью сказал парень на костылях. — У Матрены Илюхиной собираемся. И подружку приводи. Как ее зовут-то? Катя? Не страшись нас, Катя, не бойся. Лукьяновские ребята в обиду не дадут. И не все мы такие зубоскалы, как Петька. Приступит нужный час, и о жизни можем поговорить, хотя грамота наша куцая и газет читать нам не доводится.

Маша слушала фронтовика уж как-то очень почтительно, с завороженным видом. Он стоял на костылях, чуть опустив голову, но, когда девушка вскидывала на парня глаза, пуще всяких слов кричала ее душа: «Зови, Тима, зови!»

«Вот он и есть ее избранник. Он, он», — сказала Катя сама себе, поглядывая на Машу и видя, как преобразилась ее подружка под натиском чувств, которые, если б даже она попыталась их спрятать, все равно прорвались бы наружу.

— Кать, сходим? — спросила Маша счастливым голосом.

— Сходим, Маша, обязательно сходим, — сказала Катя, с благодарностью посмотрев на парня с костылями.

Высокий, прямой, с открытым лицом, большими синими глазами, он располагал к себе, вызывая в душе доверие. По годам он, возможно, был старше всех на поляне. Но, может быть, лишь так казалось. Война никого не молодит.

— Охотники идут! — крикнул кто-то с дороги.

Парни задвигались, потянулись поближе к мосту. Катя пошла за ними, оставляя позади себя Машу и парня на костылях. Она слышала, как те заговорили о чем-то вполголоса, торопливо и тревожно. Катя ускорила шаги.

Выход охотников из тайги… Чем-то это напоминало возвращение моряков из далекого плавания. В Петрограде Кате довольно часто приходилось наблюдать приход кораблей. Иногда из Стокгольма доставлялась с «оказией» партийная почта. Получать ее Катя умела как никто другой. Изобразит тоскующую невесту, а то и молодушку, нетерпеливо нырнет по трапу внутрь парохода, а там уже кто-то из матросов или кочегаров наготове. Мгновение — и почта в запасном кармане жакетки…

Долго на берегу толпятся люди, ожидая выхода «единственного», «родного». Не каждый может покинуть свой пост немедля. Поцелуи… Объятия… Расспросы… Осмотр заморских гостинцев… Счастливое шествие к дому, где ждут дети, матери, любимые…

Катя стояла в толпе на мосту, опершись на почерневшие от дождя и ветра стропила, жмурилась от ослепительного блеска, каким был залит весь простор за селом, охваченный от горизонта до горизонта снегом и солнцем.

От ворот поскотины приближался Мелеха Чусин со своим сыном Николкой-полудурком. Чусинский двор в Лукьяновке — один из самых бедных. Детей у Мелехи с женой Феклой дюжина. И все погодки. Когда соберутся вместе — белоглазые, светловолосые, вихрастые, кажется, что кто-то сыпанул их из кузова, как грибную семейку. Ребятишки и в самом деле напоминают грибы-белянки. От постоянной голодухи они тонконоги, тонкоруки, прозрачны, одежонка подрана, прикрывает бескровные тела лишь спереди да со спины. Так и кажется: березовый осенний лист кружился-кружился в воздухе и наконец упал наземь, угадав на шляпку гриба, приклеился намертво, будто вырос тут.

Чем ближе становилось от моста до Мелехи, тем сильнее гудела толпа. Острословы — в первом ряду, на виду у всех. Секут словами, как кнутами.

— Ну, Мелеха сейчас удивит мир!

— Небось всех зверей в тайге со своим неразумным поистребил. Чем жить, мужики, будем?

— А может, Николка обженился там?

— На ком?

— На медведице!

Смех нарастает. Слышится гогот. Толпа колышется от озорства и веселья. Тут немало таких мужиков, которые от Мелехи Чусина отличаются только меньшим числом детей, а по достатку — ровня с ним. Но кому не захочется призабыть собственную нужду, чтоб вот так, беззаботно, лихо, потешиться на всем миру над другим бедняком?

Мелеха — неудачник, неумеха, жизнь его гнет безжалостно, как ветер былинку в поле. За что ни возьмется Мелеха — дело не клеится, труд и время пропадают не за понюх табаку. Вот и охота… Мелеха еще и рта не раскрыл, а толпа уже знает: бог обидел Мелеху, успеха у него быть не может. Удел его один: тужить, тужить, что не удалась жизнь, не выпало счастья…

Скинув с головы драную шапку, Мелеха машет ею, кланяется народу.

— Здорово бывали, селяне! Мир и почет вам! — кричит он толпе слабым, писклявым голосочком и дает подзатыльник своему полудурку, принуждая того кланяться народу.

Толпа быстро поглощает Мелеху с Николкой. Они на середине моста, в плотном людском кольце. Николка снимает с плеч тощий мешок с добычей. Мелеха развязывает его, вытаскивает связку беличьих шкурок. Хочешь не хочешь, а показывай, сколько добыл! Такой обычай исстари в промысловых селах. Коли славно добыл, воздаст тебе молва достойное, возведет тебя в смельчаки, а в случае заслуги и героем назовет.