«Да, Ваня, да, ты прав, прав. Вот они, эти листки, брызнувшие из почек. Маша, Степа. Разве без них что-нибудь мог бы сделать Насимович! А я без Насимовича, без тети Стаси? Я стала бы неизбежно добычей Прошкина. А теперь поборюсь, да еще как поборюсь», — проносилось в мыслях Кати. После горьких минут, пережитых там, в темном дворе Насимовича, она приободрилась, осмелела.

— Я, наверное, Маша, оторвала тебя от твоих забот? Ты уж прости. — Катя потянулась, чтоб взять Машу за руку, благодарно пожать ее. Наткнулась на что-то мягкое и в то же время чуждое, нетелесное.

Маша подняла руку, и тут только Катя увидела, что ее рука крепко забинтована. Как же она не заметила этого раньше? Да, но она заметила другое: Маша все время как-то держалась к ней боком, отводя плечо в сторону и закидывая руку назад. Думалось: у девушки такая манера держаться, она чуть кокетничает.

— Что у тебя? — спросила Катя, испытывая неудобство оттого, что позволила Маше нести с улицы ее чемодан.

— До свадьбы заживет! — невесело засмеялась Маша и придвинулась вплотную к Кате вместе со своей табуреткой. — Поначалу-то пустяк был. Тятя привез щуку. Ну, стала ее чистить, нечаянно сунула палец в пасть, оцарапала. Думаю — пройдет! Пошла на работу. А у нас без пальцев делать нечего. Каждую буковку надо пальцами взять и в строку поставить. Видать, засорила ранку. Стала гноиться, опухать. Пошла к доктору — дал примочки. Не помогает. Все хуже, хуже. Набирать не могу. Предписали мне на десять дней отпуск. Потому только и в деревню с тобой попаду.

— А еще хуже не будет? Без руки не останешься? — забеспокоилась Катя.

— Не! Тятя научил таежным снадобьем лечить.

— Напрасно, Маша. Мне странно как-то — грамотная девушка, а прибегаешь к помощи знахарства, — упрекнула Катя.

— Нет, нет, это не знахарство. Тятя не знахарь. Это снадобье от природы. Лист какой-то. Его размочишь в теплой воде, он становится зеленым-зеленым, как только что с дерева сорван. Вытягивает всю гниль в момент. А смола чистая-чистая, заживляет, смола с молодого кедра…

— Смотри, Маша, чтоб не стало хуже!

— Третий день пользуюсь, и лучше. А про тебя-то вот что, Катя, слушай, — вдруг заговорила она совсем о другом и более тихо, — там, в Лукьяновке, ты наша, типографская, моя подружка, чтоб не вязались: откуда приехала, зачем приехала?.. Свой настоящий паспорт припрячь, а тебе вот пропуск в типографию. Он от моей подружки Кати Кандрашиной остался. Умерла она нынче летом от чахотки…

— Сколько же ей было лет?

— Двадцать первый шел. Съела ее свинцовая пыль. Четырнадцати годов пришла она в типографию ученицей, и вот через шесть лет — конец. А уж какая хорошенькая была и начитанная! Осталась мама одна-разъединственная на всем свете.

Катя опустила голову, чувствуя, что, если она снова посмотрит на Машу, у которой на глазах выступили крупные слезинки, ей тоже не сдержать слез. «Боже мой, сколько таких молодых, прекрасных людей гибнет в этом жестоком, беспощадном мире, не успев узнать, что такое настоящая жизнь», — думала Катя, загораясь пылким внутренним чувством мести к этому миру, который представлялся ей сейчас в образе Прошкина с его ожесточением на расплывшейся харе.

Катя с трепетом приняла от Маши пропуск умершей девушки, подержала его и осторожно раскрыла, но увидеть образ той, которая помогала ей, не удалось. И внешняя и внутренняя стороны пропуска были замусолены и сильно запачканы типографской краской. Фотографию невозможно было рассмотреть. Жирная печать расплылась, от времени фотография поблекла, даже очертаний лица не восстановишь. А то, что фотография на месте, все-таки хорошо, документ от этого солиднее. Не обессудь, девушка, не суди строго. Это ведь не кощунство над тобой, над памятью о тебе, это все приходится делать поневоле. Диктуют условия борьбы с врагами, которые не пощадили тебя, растоптали твою юную жизнь. Катя отстегнула потайной карманчик, бережно положила туда пропуск Кати Кандрашиной, задумалась, украдкой поглядывая на Машу.

— Ну, теперь давай спать, подыму затемно, — сказала Маша и увлекла новую подругу в комнатку под занавеской.

Катя быстро разделась, легла, поджав колени. Сон, как ни звала его, долго не приходил. Думалось о самом разном: о Маше, о молчаливом Степе, о Кате Кандрашиной, о судьбе Вани Акимова, о Сибири. Сколько она слышала о ней! Теперь не только увидит ее, а и прошагает много верст по Иркутскому тракту. Кажется, по этой дороге прошли декабристы, Чернышевский, лучшие люди ее партии. Прошли как подневольные, многие с кандалами на ногах и руках… Возможно, и ей уготована эта судьба. Не страшно? Нет ли в душе какой-нибудь трещины? Нет, нет. Разве может быть какое-нибудь сомнение, если гибнут молодые жизни и оказываются в безвестности таланты, если бегут из отечества дарования, способные прославить его, если потоками льется людская кровь на войне?..

На чем оборвалась нить Катиных размышлений, она не вспомнила бы. Очнулась от прикосновения Машиной руки.

— Катюш, вставай. Землю не узнаешь — вся в обновке.

Катя вскочила и первым делом — к окну. Встала на цыпочки, вытянула шею, чтоб взглянуть в верхний проем рамы — Степа ставни уже открыл, — а там снег лежит, белый-белый. В снегу были дома, тротуары, мостовая, деревья. Рассвет еще не наступил, но на улице светло, и веет от всего сказкой, будто дед-мороз прошел, постукивая своим волшебным посохом.

Катя быстро умылась, причесалась перед зеркалом на стене. А у Маши уже завтрак готов — на столе в глиняной чашке чищеная картошка, на тарелочке все та же селедка с луком, ржаной хлеб с овсянкой. За столом Степа. Он, как и вчера, аккуратно причесан, строг. Взглянул на Катю мимолетно и тут же отвел глаза. Непроницаемо его худощавое, чуть клюконосое лицо. Не то по душе она ему, не то не по нраву. Но глаза его она чует на себе каждую минутку. Неожиданно обернулась, а он смотрит пристально на нее. Кате неудобно как-то от его взглядов, но она понимает, что чем-то привлекает его внимание.

— А что же обеды, Маша, сама готовишь? — спросила Катя и, потирая влажные руки, села к столу.

— Как когда. Иной день Дуня, а то и я. — Маша придвинула чашку с наваром чаги на край стола, чтоб Кате не тянуться.

— А у Степы какие обязанности? — опять спросила Катя, не рискуя улыбаться.

— И мне дел хватает! — воскликнул Степа. — Дрова напилить, наколоть, воды натаскать, печку растопить, за хлебом в очередь сбегать. — Он почему-то немножко смутился, покраснел. Маша поддержала брата — посмотрела на него с затаенной лаской.

— В этом мы с Дуней забот не знаем. Все он. А работает-то не меньше нас. Только ночных у него не бывает, ну зато другая работа провертывается…

Маша не стала вдаваться в подробности, что это за «другая работа», потому что Степа глянул на нее как-то неожиданно резко, словно хотел, чтоб она остановилась на этом.

— Ну, вам счастливый путь, а мне пора. Всем там, Машуха, поклон. — Степа перевернул чашку вверх дном и встал. Он нахлобучил шапку-ушанку, надел полушубок и скрылся.

— А хлеб на обед взял, Степашка?! — крикнула вдогонку брату Маша. Но дверь хлопнула, и тот уже не откликнулся. — Он у нас скорый, как огонь, — с теплотой в голосе сказала Маша и, раскинув на уголке стола платок, начала собирать в него харчи на дорогу.

— Перво-наперво не спешить, Катя, — рассудительно сказала Маша, когда они вышли из ворот. — Дорога неблизкая. Постепенно, полегоньку, помаленьку. Шаг за шагом… Мама у нас так говорит.

Город просыпался нехотя, с натугой. Проползла подвода. Колеса подмерзли, не крутились, чиркали о мостовую с визгом, с искрами. Встретились женщины с коромыслами и ведрами на плечах. У водоразборной будки — звяканье жести, ворчание и плеск струи, рвущейся из трубы. У хлебных лавок чернеют изогнутые дугами очереди. На спинах у людей крупные цифры, выведенные мелом. В городе нехватка хлеба. За пайками встают чуть не с вечера. Стоят молча, но уже не подавленно, как попервости, а с угрюмым ожесточением.