— Видать, сытно живете, Егорша! — кивнув на разбросанные кости, сказал Ефим.

— Беда, какой большой сохатый попался! Два дня Николка гнал его от моховых болот. А тут, у реки, я его перехватил. Досыта наелись. А то, паря, шибко в брюхе пусто стало, — рассказывал Егорша.

«Опять Николка… Видно, опытный, бывалый охотник. Приятно такого человека проводником иметь», — подумал Акимов.

Бабы повесили котел с мясом на таган. Мясо не успело еще остыть, и через несколько минут варево в котле забулькало и заурчало.

Когда оно поспело, жена Егорши сняла котел с огня, придвинула варево к Ефиму, примостившемуся на корточках возле костра. Акимов сидел на собственном полушубке чуть подальше Ефима. Ни стола, ни стульев в юрте не было. На единственном чурбачке лежали ножи с застывшими на них каплями сала и волокнистыми кусочками мяса.

— Давай, паря, садись ближе, — обратился Егорша к Акимову и подал ему длинный охотничий нож и пресную плоскую лепешку, обильно засыпанную мукой.

Мясо оказалось жестким, а главное, совсем несоленым. Акимов невольно вспомнил жареного карася на заимке Филарета. Ефим вытащил откуда-то из-за пазухи бережно запрятанную бутылку водки, подал ее Егорше.

— Давай, паря, разговеемся.

У Егорши задрожала рука. Он принял бутылку с великой осторожностью, приблизил три кружки и разлил водку, несколько задержав бутылку над кружкой, стоявшей к нему ближе остальных.

— Бабе дам хлебнуть, — сказал Егорша, объясняя, почему в свою кружку он налил больше, чем во вторую и третью.

— Как же, надо! Она, что ж, у бога теленка съела, чё ли? — согласливо закивал головой Ефим и поднял свою кружку, чтоб чокнуться с Егоршей и Акимовым. — Ну, мужики, на здоровье! Тебе, Егорша, побольше зверя добыть, а тебе, Гаврюха, до места дойтить.

Акимов поднял свою кружку, поднес к губам, но пить не стал. Глазами, полными зависти, взывая к нему всем своим нутром, на него смотрела старуха. В сумраке ее бельмо светилось белым огнем, прожигая Акимова до печенок. Акимову с морозца хотелось выпить, но он не устоял перед этой страстной, хотя и бессловесной мольбой старухи.

— На, мать, выпей на доброе здоровье, — сказал Акимов и подал кружку с водкой матери Егорши. Услышав эти слова, Егорша встрепенулся, намереваясь перехватить кружку Акимова и отлить из нее глоток-другой себе, но старуха с такой стремительностью выплеснула водку в свой широко раскрытый рот, что сын глазом моргнуть не успел.

— Ишь, как натосковалась, зараза, по горячей водичке, — не то в похвалу, не то в осуждение сказал Егорша и запрокинул голову, чтоб выпить свою долю водки.

Старуха опьянела мгновенно и через две-три минуты, согнувшись калачиком, тихо зарылась в меховое покрывало и уснула. Опьянел и Егорша. Он принялся бормотать всякую несуразицу.

— Ефимушка, ты друг мне! Друг! — кричал Егорша. — Не веришь?! Хочешь, бабу пришлю тебе на ночь? Хочешь?

— Уж какой ты мне друг, слов нет, Егорша! Что ни попрошу, ты завсегда с душой. А бабу себе побереги, ишь, какая она у тебя распрекрасная молодка, — слегка хитрил Ефим. Знал он, что самое опасное — уступить тунгусу. Заявится потом в дом, начнет в порядке взаимности требовать себе на ночь жену, а то и дочь.

Вдруг за юртой послышался скрип снега и ломкий мужской голос, ласкавший собаку.

— Николка пришел! Слопцы ходил смотреть, добычу принес, — как-то встревоженно заговорил Егорша и даже встал. Хмель с него будто ветром сдуло. Он повернулся к Ефиму, постучав себя пальцами по шее, сказал почти шепотом: — Насчет этого, Ефим, молчи. Разобидится парень, что не оставили ему. Он тоже, зараза, любит водичку, как и старуха.

Но Ефим в общениях с нарымскими тунгусами и остяками был стреляный воробей. Коли Николка поведет беглеца дальше, то уж никак нельзя не почтить его вниманием. На такой случай Ефим всегда имел при себе кое-что.

Николка ввалился в юрту, пыхтя и тяжело переваливаясь. Он был увешан белками, колонками и горностаями, белевшими снежными полосками в сумраке юрты, освещенной пламенем костра.

Акимов по вполне понятной причине ждал появления Николки с повышенным интересом. Ведь завтра он вверит этому человеку свою собственную жизнь. В безбрежном море тайги он без проводника жалкий сирота, обреченный на неминуемую гибель.

Когда Николка повытаскивал из-за опояски тушки зверей и сбросил короткую, не доходившую даже до колен шубенку, Акимов увидел перед собой низкорослого, худощавого мальчишку, которому на взгляд можно было дать самое большое пятнадцать лет, несмотря на трубку, цепко схваченную молодыми, крепкими зубами и дымящуюся едким дымком.

«Ой, заведет он меня куда-нибудь к черту на рога вместо Степахиной гривы», — с тревогой подумал Акимов и неотрывными глазами принялся наблюдать за Николкой.

Жена Егорши, тоже поначалу чуть захмелевшая и сейчас уже протрезвевшая, с поспешностью пододвинула Николке котел с мясом, подала длинный охотничий нож. Егорша взял из Николкиной руки нож, нащупал в котелке самый крупный кусок мяса и, зацепив его острием ножа, с некоторой почтительностью подал мальчишке.

— Как добыча, Николка? Идет, нет ли зверь в ловушку? — спросил Ефим, поворачивая голову к Николке и собираясь слушать его самым серьезным образом.

— Худо, — махнул рукой Николка, впиваясь зубами в кусок сохатиного мяса.

— А все ж вот принес, значит, не совсем худо, — перебирая смерзшиеся тушки колонков и горностаев, сказал Ефим.

— Маленько есть. Добыл немножко.

Николка явно занижал результаты своей охоты. Но Ефим знал эту особенность всех нарымских инородцев — не бахвалиться, говорить «худо», когда есть все основания говорить «хорошо». Шло это от наивного поверья, которое передавалось из поколения в поколение: если, мол, будешь сильно хвалиться, то царь тайги лесной, который, как вездесущий дух, незримо присутствует всюду, услышит твою похвальбу и перестанет посылать зверей и птиц в твои ловушки.

— Еще сохатого заприметил, Егорша! Пасется на клюквенном болоте. Бегать надо! — сказал Николка, с хрустом пережевывая мясо.

Это сообщение Николки вызвало радость семьи. Жена Егорши всплеснула руками. Старуха подняла голову и сказала по-тунгусски какую-то фразу, вероятно, нечто вроде: «Слава богу, принеси, господь, нам удачу». Егорша тоже просветлел лицом.

— Доедим этого, того подвалим, — весело сказал Егорша.

— Уйдет! Завтра бегать надо, — выразил свое нетерпение Николка.

— Завтра дело есть. Ефим просит провести парня до Степахиной гривы. Сходи, братка!

Николка посмотрел на Ефима, потом перевел глаза на Акимова, хитро сощурился.

— Чик-чирик башка царю, — сказал Николка и залился звонким мальчишеским смехом.

«Видимо, не первый раз водит он беглецов», — отметил про себя Акимов и, взглянув на Ефима, решил не поддерживать разговора на эту тему.

— Уж ты проведи, Николка. Парень — хороший человек, — втайне опасаясь, что мальчишка начнет отказываться, сказал Ефим.

Но Николка и не думал отказываться.

— Отведу! На обратной дороге слопцы посмотрю, — миролюбиво сказал Николка, громко рыгнул и отвалился на локоть, испытывая удовольствие от сытной еды.

— Наелся? Ну вот и хорошо. На-ка теперь покури настоящего картузного табачка. — Ефим вытащил опять же откуда-то из-за пазухи пачку табака. Насчет «настоящего картузного» он, конечно, сильно преувеличил. Это была пачка обыкновенной махорки, какую производили табачные фабрики для снабжения солдат на фронте.

Но Николка счастлив был от такого подарка. Он взял пачку махорки, приткнул ее к носу и шумно нюхал.

— И-их! Шибко хорошо! — наконец воскликнул Николка.

На четвереньках из угла юрты, поблескивая бельмом, к нему ползла старуха. Она вдруг остановилась, встала на колени, протянула к младшему сыну желтую ладонь, сложенную лодочкой.

— Дам, сейчас дам. — Николка распечатал пачку, взял щепотку махорки, высыпал ее в ладонь старухи. С той же поспешностью, с какой старуха выпила водку, она высыпала табак в рот и принялась усиленно жевать его, тихо бормоча какие-то слова, передающие ее большое наслаждение.