— Дезертиры… Изловили их, слышь, у старообрядцев в Парабельской тайге.
— Старообрядцы?
— Нет, нормальные. Из Томска. Забрали их в солдаты, а они, вишь, вместо явки в часть подались в тайгу. Больше года скрывались.
— А что ж им теперь будет, дяденька?
— Смертушка будет.
Поля приблизилась сколько можно к столу, осмотрела парней. Крепкие, здоровые ребята, молодые совсем.
— Неужели не сжалится царь? — спросила Поля, видя рядом с собой все того же мужика. Он вслед за ней пробился поближе к столу.
— А чё ему жалеть? Бабы еще народят!
— А ну, земляки, не напирайте, расходитесь. Подумаешь — зрелище! — спокойно сказал один из стражников.
— А что, дозволь, господин начальник, подать парням за Христа ради соленого муксуна? С одного кипятка ног не потащишь. — Бородатый старик выдвинулся из толпы. Парни услышали его слова, глаза их вспыхнули надеждой, но стражник вдруг рявкнул:
— Назад! Ты что, заодно с ними?! Их, сукиных детей, соломой кормить жалко. Изменники, цареубийцы! — Он долго бормотал всякие непотребные слова. Старик поспешил отступить от стола, скрылся за спинами мужиков.
Поля вспомнила о своем деле: осмотрев прихожую, заглянув чуть ли не всем мужикам в лицо, перешла в соседнюю комнату. Там вдоль стен тянулись дощатые нары, и некоторые заезжие тихо спали уже, прикорнув на полушубках и дохах. Здесь горела не лампа, а жировик и было сумрачно настолько, что Поле пришлось подойти к каждому спящему: не Ефим ли Власов? Нет. Ни в прихожей, ни тут Ефима Власова не было. Где же он? Что делать теперь с Гаврюхой? Он остался во дворе и ждет ее, мерзнет.
Поля вышла во двор, позвала Акимова в дом обогреться, рассказала, что на постоялом дезертиры со стражниками, а ямщик еще не подъехал. Акимов заколебался: идти в дом или коротать время во дворе. Холодновато, но терпеть можно. Любопытство все же взяло верх. Интересно посмотреть на молодых ребят, которые предпочли бегство, жизнь в тайге службе в армии. Акимов вошел в дом боком, готовый в любую секунду кинуться обратно во двор.
Стражники накормили дезертиров и велели людям разойтись.
Люди расступились, очистили проход, но уходить не собирались.
Едва увели дезертиров в отдельную избушку, чтоб поместить под замок, завздыхали мужики и бабы о судьбе парней.
— Как же они дались-то им? Уж трое-то с двумя совладали бы!
— Обманом взяли. Короче сказать, один набожный старовер подкараулил, стражников привел…
— Душегуб! Чё они его хлеб ели, чё ли? Или ему тайги стало жалко?
— Ну, бог шельму достанет. Все едино!
— Бог-то, может, и не достанет, а люди не простят. Плохое его житье будет. Сука, искариот распронесчастный…
Понемногу стали расходиться: одни к нарам — поспать, другие во двор — задать коням корму.
Поля и Акимов у двери замешкались: идти к нарам им нерезонно, тащиться во двор, на холод, тоже нет смысла. Ямщик может появиться в любую минуту. Ведь не зря сказано: «Ранним вечером, в потемках». Поля кивнула Акимову, показывая в угол на охапку дров. Акимов сел на поленья, нахлобучил шапку. Свет лампы сюда, за печь, почти не проникал, но отсюда он видел всех, кто входил в дом. Тут немножко можно и подремать. Все-таки не на улице. Поля тоже нашла себе местечко: напротив Акимова на широкой лавке, заваленной хомутами, седелками, шлеями.
Просидели они на своих местах две-три минуты — не больше. Вдруг во дворе поднялась какая-то суматоха: крики, скрип саней, звук колокольцев под дугой, стук ворот. Что там? Может быть, дезертиры отчаялись и дали дёру? Или новый обоз прибыл? А где они тут разместятся? Что он, этот постоялый двор, медом, что ли, обмазан? Все в него лезут и лезут…
Акимов привстал на дровах, насторожился. Поля тоже вопросительно посматривала на дверь. Лучше всего в такой момент смыться отсюда, переждать во дворе. Там сейчас совсем темно стало: один фонарь на столбе много ли насветит? Акимов встал, но шагу не успел сделать. Дверь широко распахнулась, и в дом повалили один за другим полицейские чины.
Акимов втиснулся в угол и глазам не верил: вначале вошли четыре урядника, потом ввалился сам становой нарымский пристав.
Акимов думал: ну, на этом будет конец нашествию полицейских. Да не тут-то было. Дверь вновь распахнулась, и вошли два жандармских офицера. Все чины громко разговаривали, смеялись. Перед становым приставом семенил хозяин постоялого двора, богатый чигаринский мужик.
— Ты вот что, Олиферьич, всех своих постояльцев — вон! Пусть с богом едут дальше, ночь светлая. А нам давай изладь ужин и подготовь постельки. А как — сам знаешь…
— Изладим, вашество, изладим, — бормотал хозяин.
Он засуетился, стал звать на помощь старуху и сына. Крестьяне, и те, которые уже расположились на ночь, и в особенности те, которые не успели этого сделать, пришли в движение. Кто кинулся к хомутам, кто — к мешкам с провизией, кто — к одежде, сваленной в кучу у входа. Перечить полицейским никто не хотел, да и знали — связываться с ними опасно. От назьма подальше, меньше вони.
Акимов улучил минутку в этой суете и шмыгнул из своего закутка в дверь. Поля, наоборот, не спешила. Ей хотелось послушать и узнать, чем вызвано это сборище полицейских, но в гуле голосов трудно было понять что-нибудь определенное. Поля вышла во двор, потому что оказаться замеченной полицейскими тоже не входило в ее расчеты.
— Принесла их нечистая сила! Разъязви их в душу!
— Пока не поздно, подавай бог ноги! А то ведь начнут кураж свой выказывать!
Мужики ругались, крыли полицейских матом, в спешке запрягали коней. Стучали дуги, оглобли, позвякивали уздцы.
Поля вышла за ворота. Где же он, черт его подери, этот тогурский ямщик Ефим Власов? Пора бы уже и подъехать. Ранний вечер кончается, и потемки тоже, месяц взбирается на небо все выше и выше и светит уже так, что иголку можно в сене искать.
Надо как-то перехватить его здесь. Иначе попрется ямщик в дом, а там, чего доброго, начнут спрос да расспрос с него.
— Вон ты где, девка! А я тебя в доме ищу, — услышала Поля позади себя голос. Обернулась, а перед ней стоит сам Ефим Власов. Он небольшого роста, ладный, крепкий. Полушубок под опояской, а за опояску ременный бич заткнут. Шапка сдвинута на затылок. Шея шарфом повязана. На ногах не пимы — бродни с толстым чулком, вывернутым на кромку высоких голяшек. Пимы в пути сушить необходимо, в сырых пимах загибнешь, а на ином постоялом к печке не подойдешь, не то что сушкой обувки заниматься. Куда удобнее в большой дороге в бродешках!
— Здравствуй, дядя Ефим! А я уж побоялась: приедешь ли? А тут видел, сколько их нагрянуло? — шептала Поля.
Блеснули в сумраке бойко и озорно глаза Ефима:
— Ты чё, девка! Пообещал ведь куму твердо. А я, вишь, в хвост полицейским пристроился. Обгонять побоялся: могут еще заприметить. В Нарым их становой везет. Обучать будет, как на двуногих зверей ловчей охотиться. Ну, пусть себе обучает, а мы проживем! — Ефим задорно рассмеялся, но вмиг стал серьезным, строго спросил: —А где седок-то? Пора нам трогаться.
— Приведу сейчас в проулок.
— Ляжет в сани, закутается в доху, сенцом прикрою и — айда!
Подводы одна за другой потянулись из двора. Лениво шагали приуставшие кони. Угрюмо чернели на облучках невыспавшиеся мужики.
Поля кинулась в один конец двора, в другой. Гаврюха как провалился. Нашла его возле амбара. Он прижался к стене и заметно уже дрожал.
— Пошли скорее! — нетерпеливо позвала Поля.
— Приехал! — воскликнул Акимов и, перепрыгивая через сани, обходя короба, заспешил за Полей.
Ефим был уже на месте с конями. Сани просторные, полозья по-нарымски широкие, как лыжины. На таких полозьях сани устойчивы на раскатах, легки, а если снегопады вдруг прикроют дорогу, на них опять же беды нету, кати себе. Хороши нарымские сани и для езды по снежной целине: держат груз, как карты, не зарываются в сугробы до головок.
Кони у Ефима запряжены «гусем». Коренной конь, тот, что в оглоблях, длинноногий, поджарый, тонкошеий, сразу видно — из рысаков. Впереди, в постромках, конь светлой масти и ростом пониже, поприземистее, но, судя по мослакастым ногам, подобранному брюху, резвый, упорный в беге.
