2000 Эсквилинские птицы Эсквилинские птицы кричат на соседних кладбищах, Будто кто-то могилами ходит с порожней сумою — То ли русское, то ли еврейское золото ищет… Синий дом, где живу я, стоит над рекою Сестрою. За окном разверзается сад, изумрудятся тени: Преставление света – ольха вперемешку с осиной. Если выпить, Гораций, еще по глотку романеи — Голубая форель загнездится на ветви затинной. Восходящая в мыслях луна озарит наводненье, Желтый Тибр заплещется возле железной калитки, А в районной больнице ночник допоздна пламенеет — Это бедный Евгений читает Сивиллины свитки. Пусть палладион выкран, и город страшится исхода, Но царевич Парис, как всегда, остается мужчиной: «Что же будет, любимый?» – «А будет, Елена, всего-то Преставление света – ольха вперемешку с осиной». Вот уже полыхает кипрей, и ситовник, и донник, Изумрудный мой сад – как горящий тритон под водою. На размытом кладбище очнется несчастный любовник: Возвращается дева с небес огневою, святою. Она даст золотую линейку и очи троянца, Чтобы солнечный город иной обозначить границей, Но ограда всегда на костях, ты же знаешь, Гораций, А свобода всегда на крови и крадется волчицей. Нынче ночью колдует куманская ведьма, как видно, Преставляется свет – так зловеща пробежка зарницы, Потому над крестами, над синей звездою Давида Эсквилинские птицы кричат, эсквилинские птицы. 1994
На поле Пушкина Я люблю говорить с мертвыми Велимир Хлебников На поле Пушкина цветет мамврийский дуб, Кипит кастальский ключ и прозябают лозы. Здесь тонкий парус рыбаря, озерный луч, Разрежет надвое и зрение, и слезы. Здесь у ночной межи пасется медный конь, Горит янтарь бахчисарайского фонтана. Здесь измаильский штык вызванивает сон И невидимкою блестит из-за тумана. Вдали прядет свою дорогу сильный плуг И циркуль мраморный кружится по озору. В вечерней школе три сестры судьбу поют, А босый волк крадется королем к забору. На поле Пушкина в последний час приду Проститься с лунным шорохом приветных сосен. И будет пир на вознесенном берегу, По-княжески велеречив и грандиозен. Где спит духовный меч и блещет щит любви На призрачных коврах персидского изделья, Там собеседники столетий роковых На треугольниках готовят мед веселья. Там вырезается из неба синий звон — Ветрами говорят ушедшие когда-то. Люблю я с мертвыми высокий разговор: В кругу живых молчанье – серебро и злато. Но вот трубит звезда: пора! пора! пора! Ворота отворяют время и пространство… За полем Пушкина тьма тьмущая одна, Где вор с лягушкою венчаются на царство. 1995 Пирушка с рабочим котельной № 3, что близ Казанского собора в Петербурге Когда зажуржит огневая пчела в фонаре, Опустится мгла на узор воронихинской ковки, Нет лучшего места, чем старый подвал во дворе, Чтоб выкушать с чувством и толком бутылку зубровки. Там трубы железные по-ерихонски трубят, Там падшие ангелы огненной азбуке учат, Там стрелки приборов о жарких страстях говорят И всякие твари любовью грешат и мяучат. А маленький бес, поджидая полуночный час, Колдует над чаном с водой, где звоночек бубенит. Длину подземелия меряет вспыхнувший газ, А бес острым глазом вошедшего гостя приценит. Бутыль темно-рудного цвета скорее на стол, Ржаную горбушку и луковицы золотые: – Так скучно мне, бес, что к тебе в кочегарку зашел! – Что делать? – он скажет и кружки достанет пустые. Веселое дело – топить ввечеру водогрей, Особенно для африканцев, продрогших от сыри. Вокруг кочегарщик хлопочет, хотя и еврей, И длинные вирши бормочет, подобно псалтыри. Беглец палестин, и египтов, и прочих европ, А ныне – механик российского пара и парки. Когда б не приехал однажды на Русь эфиоп, Не ведали б мы ни поэзии, ни кочегарки. Однако к чему поминать о былом невпопад? Пусть воздух колеблет крикун площадной и острожник. Никто не затмит воронихинской ковки оград, Никто не подделает пушкинской резки треножник. Свивая в рулон золоченого времени холст, Смотри, чтобы не был подсунут обрезок поддельный, Поскольку возносится ум до заоблачных звезд, А дерево мысли стоит вдалеке от котельной. Но что там белеет во мгле за деревьями, бес? И он, охмелевший, уже на любое готовый, В мгновение ока в глухой подворотне исчез — И тает над Мойкой испанский туман трехмачтовый. 1992 Ода на установление в Петербурге памятника чижику-пыжику, сотворенного Резо Габриадзе Слава Богу, не ворон зловещий, Чернолатник последнего часа, О волшебной ракитовой смерти Говорящий варяг Невермор, И не мудрая птица Паллады, Полуночная флейтщица мысли, Чей полет через синее море Осенен византийским крестом, А тем паче – не огненный феникс, Покоривший Цицарские степи Золотой ветеран ястребитель, Королевич о двух головах. Нет, веселый бродяжка Колхиды, Бубенец тридевятого царства Удостоился бронзовой чести: Чижик-пыжик, скажи, где ты был? Может быть, в придорожном трактире, Где рисует Нико Пиросмани Виноградное красное солнце И зеленую извинь луны? Или в древней вардзийской пещере На пиру кузнеца часового, Где овчарка седыми клыками Серебрит амиранскую цепь? Но скорее всего в Кутаиси На параде драконьего зуба Ты подсвистывал песне военной, Кахетинское пил сапогом. И теперь о тебе, виноплясе, На уроке росы и сирени Гимназистки синицы щебечут: Чижик-пыжик – кавказский орел! А вокруг розовеют туманы, Об утес Инженерного замка Звонкий конь ударяет копытом И печатает медный указ, Что, навеки прикованный к камню, Ты глядишь на фонтанные струи И грустишь о далекой Колхиде, О своей дорогой хванчкаре. |
