Мансарда действительно выглядит убого – старая тахта подперта кирпичом, пустые стеллажи припорошены густой пылью, на столе китайская вазочка украшена засохшим цветком. Единственный предмет, достойный внимания, – старинное зеркало, обрамленное золоченой вязью. Ксения причесывается, изучая собственное отражение:
«Мне иногда кажется, что зеркала имеют память. Они запоминают все, что происходит вокруг. И чем стариннее зеркало, тем больше разных лиц оно зафиксировало. Когда-нибудь люди изобретут суперкомпьютер. Это будет кайфово – вставляешь туда зеркало и сканируешь зеркальные отражения, как фотки. Я бы тогда собрала альбом, чтобы посмотреть всю историю зеркала. Вот сейчас в нем отразилась наша любовь, а сколько всего было до нас, сколько всего будет после – ужас!».
«Я больше тебе скажу, – отзывается юноша. – Были времена, когда люди воевали за то, чтобы не допустить чужого отражения. У Вадима Сергеевича Шефнера есть стихотворение про зеркало, которое висит где-то высоко на уцелевшей стене разбомбленного дома. Знаешь, какую клятву произносит поэт? Он клянется, что враг никогда не отразится в этом блокадном зеркале. Увы, то был героический эпос. Сегодня такое невозможно – философия неба устраняет всякие преграды, всякие границы».
«Значит, в зеркале должен отразиться Бог».
Сонетка
Граница между космосом и хаосом обозначена двустворчатой дверью, над которой висит старинная сонетка – медный колокольчик с рычажком. Рычажок находится за дверью, в области неведомого пространства. Из пространства проступают несколько туманных фигур, о чем-то шепчутся и дергают за длинный рычажок. Сонетка заливается чистым бубенцом, и дверь в космос распахивается.
«Здесь живет Софья Казимировна?»
«Проходите».
Делегация робко следует за сатиновым халатом, обширным и обсаленным, по длинному изгибистому коридору, где громоздятся платяные шкафы наподобие египетских гробниц и белеют сырые простыни, как паруса византийских трирем. На кухне совершается таинство приготовления завтрака – скворчит сковородка с утренней яичницей, духмянится кофейник с густым золотым напитком. Небритый Обмолотов – помятая впросонках майка и брюки с полузастегнутым ремнем – поджидает делегацию, держа в одной руке картонную иконку с ангельским ликом, в другой – вилку с нанизанным огурцом:
«Хелло! Гутен таг! Привет!».
У кособокой раковины делегация останавливается и внимательно разглядывает самоварную дырку, восклицая:
«Софья Казимировна!»
«Супервумен!»
«Гроссфрау!»
«Софья Казимировна!»
Обмолотов вкратце рассказывает про серые будни петербургского подполья, читает олейниковские стихи о тараканах и казнях и напоследок демонстрирует процесс утайки запретных предметов, при этом нечаянно засовывает в дырку огурец.
«Сдурел! – визжит сатиновый халат. – Куда ты со своим немытым огурцом лезешь?»
Обмолотов извиняется и направляет в дымоходное отверстие ангельский лик. Делегация хлопает в ладоши, фотографируется на память и благодарит хозяина, оставляя на кухонном столе белый конвертик вожделения.
Дверь в космос захлопывается, и сатиновый халат в мгновение ока оказывается на кухне: «Сколько?».
«Сто. – Обмолотов, опустив глаза, невинно ковыряет яичницу. – Сто рублей за визит, как и договаривались».
«Не ври! – Сатиновый халат, пылая праведным гневом, обыскивает брюки и вынимает из заднего кармана заначку. – А это что? Сделал из меня привратницу, да еще и обмануть пытаешься!»
«Тебе до настоящей привратницы еще расти и расти! Вон перья по коридору до сих пор летают!»
История с перьями произошла в день открытия туристического маршрута «Тайный Петербург». Поначалу все шло как по маслу: туманные фигуры то и дело возникали в неведомом пространстве, сонетка то и дело звенела над дверью, ангельский лик то и дело исчезал в темной бездне.
К вечеру поток фигур иссяк и Обмолотов, подсчитав выручку направился в магазин. «Куру купи! – крикнул вдогонку сатиновый халат. – Синявинскую куру, слышишь!»
В магазине на Литейном проспекте Обмолотов ненароком столкнулся с Ермаковым. Тот стоял у витрины, осиянной морозными огнями неона, и печально смотрел на куропаток. Маленькие птицы лежали вповалку, блестя пестроцветными крыльями. «Курган куропатковой славы, – думал Ермаков. – Последний акт платоновской утопии».
Тут его окликнул Обмолотов.
Битый час Василий Иванович похвалялся своим «дырявым» проектом, рассказывая подробно, как родилась идея самоварной дырки, как сочинялась ее многострадальная история, как устраивался ее юбилейный вечер и как славно зажил Обмолотов, поскольку от пилигримов теперь отбоя нет. «За Софью Казимировну Дырку!» – дурачился он, опрокидывая очередную рюмку водки.
Ермаков молча слушал, и рубец на его щеке постепенно багровел. «Вот что я тебе скажу, Васечка. – Он взглянул на Обмолотова исподлобья. – Креста на тебе нет, вот что я тебе скажу. Твоя дырка – это профанация свободы, и больше ничего».
«За профанацию мне деньги платят, – парировал Обмолотов. – А кто заплатит мне за свободу? В конце концов, имею право – мы с Софьей Казимировной тоже за нее боролись!»
Ермаков остолбенел: «Чего-чего? Да ты ж в своей дырке, окромя бутылки, ничего никогда не прятал!».
Витрина по-прежнему сияла морозными огнями неона.
«Жена сказала к-куру к-купить, – икал Обмолотов и пошатывался, – с-синявинскую».
«К-кура – это профанация к-куропатки, – икал Ермаков и покачивался. – Хоть раз в жизни соверши п-посту-пок – возьми настоящую п-птицу. Воздастся сторицей. Обжаришь дичь в масле, обложишь маслинами с лимончиком и запируешь с-сиракузским тираном».
Три куропатки поднялись в воздух, три куропатки упали на стол.
«Ну, и что я буду с этим делать? – сатанел сатиновый халат, перебирая маленькие тушки, принесенные из магазина. – Что я буду с этим делать?»
«Обжаришь в масле с, – продолжал икать и пошатываться Обмолотов, – сиракузским тираном».
«Я сейчас из тебя сиракузского тирана сделаю!» – Халат вооружился куропаткой и стал угрожающе приближаться. Обмолотов попятился к выходу, над которым испуганно закачалась сонетка, и распахнул дверь. Куропатка, шумя пестроцветными крыльями, пролетела над пригнувшимся Обмолотовым и вырвалась в ночной хаос. В хаосе нежданно-негаданно высветился припозднившийся пилигрим:
«Здесь живет Софья Казимировна?»
Однако расслышать ответ он не успел – огромная неизвестная птица внезапно атаковала его, сбила шляпу и осыпала мелкими перьями.
«Перл Харбор!» – ужаснулся пилигрим и грохнулся наземь.
Сонетка гремела набатом.
Ермаков
Ермаков. Дивные дела творятся в городе на Неве. На днях я встретил нашего старого приятеля Обмолотова. Оказывается, его посетила невероятная мысль объявить свою самоварную дырку этаким тайником. Он придумал ей конспиративную кличку, сочинил несусветную историю подпольной борьбы за свободу, и теперь к нему валом валят любопытствующие иностранцы поглазеть и сфотографироваться на фоне достопримечательности, засиженной тараканами. Я честно сказал Обмолотову, что это – полная чушь и профанация. Ты знаешь, что он мне ответил? Он сказал, что ему платят за профанацию, а не за свободу.
Фуражкин. Я знаю больше. Я был на юбилейном вечере Софьи Казимировны Дырки, и там всерьез обсуждался вопрос о том, чтобы избрать ее почетным гражданином Петербурга. Я не сомневаюсь, что городское собрание отнесется к ее кандидатуре благосклонно. Ну а если попросит губернатор, тогда вопрос вообще можно считать решенным.
Ермаков. Я не поклонник ныне принятой фразеологии, но это – бред сивой кобылы. Это какой-то абсурд.
Фуражкин. Я не считаю это бессмыслицей. Как ты помнишь, в одном из своих трактатов Платон уподобил наше печальное бытие пребыванию в некой пещере, которая имеет большое отверстие для света. Люди, живущие в пещере, закованы в железные узы, и видят только тени от происходящего наверху. И вот однажды людей освобождают от оков и силком ведут по крутому склону к выходу. У них с непривычки болят ноги и глаза тоже болят от нестерпимо яркого света. Они всячески проклинают своего освободителя и готовы бежать назад, в привычную темноту. Но постепенно они приучаются смотреть – сначала на тени, на зыбкие отражения предметов, на звезды, мерцающие в ночном небе, и только потом – на солнце истины. Так вот, не кажется ли тебе, что Обмолотов преобразил самоварную дырку в ту самую пещеру прошлого? Не кажется ли тебе, что он вовсе не печалится о железных узах, но высмеивает тех, кто стремится назад, в темноту?
