Однажды, когда мы уже пересекли экватор, явилось самое большое святое тело. Оно опустилось на верхушку грот-мачты и неподвижно застыло там. На корабле стало светло, как в летнее утро. Команда, не ложась спать, следила за этим маленьким солнцем. Видели его и с других судов армады. Огонь святого Эльма озарял дорогу, брал нас под свое покровительство.

Два с половиной часа осенял он армаду и на прощанье вспыхнул ослепительным победоносным пламенем. Когда зрение вернулось, проглянули разрывы в облаках, изогнутая луна, странные южные звезды, и блеклая тень от мачт, летящая по волнам.

Утром показался берег страны, открытой моим страстным и несчастным соотечественником Колумбом.

Я часто перечитываю святое писание, стараясь хоть в нем найти, в чем был смысл наших трудов и был ли он вообще? Не будем говорить обо мне, командоре или об офицерах, — но что заставляло рядовых матросов терпеть муки, идти на труды и жертвы? С гораздо меньшей затратой сил, без всякого риска можно одеться и пропитаться, не уходя в зыбкое море. Пусть не роскошно удается прожить и крестьянину и ремесленнику — зато они не рискуют жизнью, как мореходы. Печальный древний мудрец Екклезиаст писал: «Все труды человека для рта его, а душа его не насыщается». И чем дальше я размышляю, тем уверенней полагаю, что не ради хлеба насущного, а ради насыщения души люди стремятся за горизонт ведомого. И если большинство думает не об этом, а о прибылях и ожидаемых богатствах, то оттого только, что не умеет иначе мыслить из-за нищеты и темноты своей предшествующей жизни.

Но, конечно, когда мы увидели землю, не возвышенные рассуждения, а простая чистая радость увлекла нас. Позади остался штормовой океан, каждодневно грозивший гибелью; перед нами лежала почти неизвестная страна. Есть ли там пролив и где он? Теперь, когда первая часть плавания завершилась удачно, почти всем верилось, что командор приведет нас к проливу.

Шел уже декабрь — начало лета в южном полушарии. Уйдя от одного лета, мы попали в другое. Вновь жаркая и влажная духота окутывала нас. Но во второй раз тропики пугают и раздражают людей меньше, сказывается опыт, закалка.

Пять дней армада плыла вдоль лесистого безлюдного берега, ища бухту для стоянки. Ветерок доносил к нам острые терпкие запахи чужеземных растений. Иногда долетали шумы, похожие на голоса людей. Чьи глаза следили за нами с берега? Что замышляли туземцы?

13 декабря нам открылась широкая красивая бухта. Высокие горы, заросшие густым лесом, толпились вокруг нее. Был день святой Лусии; именем этой святой командор нарек бухту[40]. Когда мы входили в нее, солнце пошло к закату и вода стала красной, как гранат. По 6агровой воде бесшумными белыми птицами плыли каравеллы.

В предрассветной мгле на армаду обрушился тропический ливень. Пришлось бросить добавочные якоря, иначе нас могло выкинуть на берег. Так же внезапно, как начался, дождь стих. Без перехода, тотчас раздвинулись тучи, и засияло солнце. И мы увидели несущиеся к кораблям длинные узкие лодки, наполненные стройными нагими людьми. В волосах у них торчали яркие перья попугаев, тело пересекали белые и черные узоры. Они протягивали нам живых птиц, корзины фруктов, связки рыбы.

Кормчий «Консепсиона» Хуан Карвайо когда-то жил в этой бухте, отстав от португальской экспедиции. Он знал язык туземцев и был женат на женщине местного племени. С ним плыл юнгой его десятилетний сын. Собственно, благодаря знанию языка и местности Карвайо попал в армаду. Бывший работорговец, Карвайо был отвратителен даже внешне. Кривые ноги, сплюснутая голова с узким скошенным лбом, лицо перерезано шрамами и морщинами, бегающие глаза цвета желчи — все говорило о низменных страстях, коварстве и злобности. Как часто обманчиво впечатление от внешности человека, но и сколь верным оно оказывается порой! Давно уже нет в живых Карвайо; душа его, без сомнения, в аду, тело съедено черными рыбами океана, но ненависть переполняет меня при воспоминании о гнусном лице предателя.

Здесь, однако, он был полезен. Так и сказал мне Магеллан в ответ на выраженную мною неприязнь к Карвайо.

— Антонио, я не сомневаюсь, что этот человек продаст мать и отца, меня и себя самого хоть дьяволу, если сделка будет выгодной. Но, поразмыслив, я решил, что мне нужны и такие люди. Мы живем не среди ангелов, и, пока я держу Карвайо в руках, он принесет пользу армаде.

Жесткая трезвость, граничащая с цинизмом, прозвучала в его словах. Не могу сказать, чтобы новая грань в характере командора порадовала меня.

Меж тем матросы с разрешения Магеллана съезжали на берег, где начался бурный торг. Карвайо, зная обычаи местных жителей и их полное неведение об истинной стоимости вещей, составил особый справочник для обмена наших товаров на здешние. За гребенку туземцы охотно отдавали двух гусей, за рыболовный крючок или нож — пять кур, за зеркальце — двенадцать попугаев или такую большую корзину рыбы, что ее хватало на обед десятерым. Они, как дети, радовались кусочкам цветной материи, дешевым бусам или гвоздям. Я, не намереваясь в плавании заниматься коммерцией, не имел с собой товаров для обмена. Но и я увлекся, взял на берег колоду карт и за бубнового короля получил немедленно шесть кур. Наивность местных жителей была поистине поразительна.

Иное вознаградило меня. С разрешения командора я посетил туземную деревню. Она расположилась неподалеку от берега на широкой поляне. Меня восхитили огромные, искусно сделанные шалаши: в каждом проживало не менее ста семейств. Ни один дом в Европе не смог бы вместить такое количество людей. Правда, шалаши легче строить, чем дома, и все-таки нужно обладать неглупой головой и ловкими руками, дабы поставить такое жилище. Внутри шалаш разделялся циновками на отдельные комнаты. Там было чисто и прохладно; приятно пахли длинные волокнистые листья, свисающие со стен.

Я обратил внимание на сети, подвешенные к потолку.

Их насчитывалось по нескольку в каждой комнате. Оказалось, что это подвесные койки. Туземцы ловко прицепляли их в помещении или прямо между деревьями. Так они защищались от змей, насекомых, жары. Встав ото сна, снимали, сворачивали и клали в угол. Поэтому-то им не тесно в шалашах: ведь кровати их не загромождают. Туземцы называли сетки «амаке»[41]. Я записал это слово и за оставшиеся в колоде три короля выменял «амаке». Мне представилось, что эти нехитрые сооружения можно с успехом применить на судах: если их вешать к потолку, то в маленьком пространстве разместится много людей, и они станут гораздо меньше страдать от качки, чем лежа на полу.

У местных жителей на полях работали женщины. Мужчины охраняли их, охотились и ловили рыбу. Видно, много врагов было у этого племени, если пришлось оторвать мужчин от труда и превратить в постоянных воинов, а может быть, здесь виною были другие, нам неизвестные причины.

Однажды мы с Фернандо забрались на гору и пытались разглядеть окрестности. Дремучий, непроницаемый лес уходил к горизонту. Где-то в его дебрях хоронились народы и племена, чудовищные звери и реки, губительные для жизни, — неясные слухи о них со слов туземцев пересказывал нам Карвайо. С горы армада выглядела стайкой крошечных насекомых, присевших отдохнуть на лужице у края нескончаемого поля. Она казалась ничтожной у ног непроходимого материка. Но я с гордостью подумал, что порыв смелых душ сильней и значительней земных расстояний и препятствий. Нас уже пытались остановить тяготы судьбы и превратности людских отношений. Агент короля Мануэла предрекал, что мы не доплывем и до Канарских островов. Но мы у берегов земли обетованной, мы сильны и осторожны, наш командор тверд и спокоен, стихии отступили, отброшенные волей армады. В памяти прозвучали слова Магеллана: «Мы доплывем, Антонио де Викорати. Мы доплывем и сделаем все, что позволено человеку».