— Капитаны! — спросил Магеллан, когда матросы вышли. — Какой участи заслуживают люди, которые единожды подняли мятеж и ладят его вторично?

— Смерти! — единогласно признали капитаны.

— Однажды данное мною слово изменено быть не может, — после раздумья сказал Магеллан. — Они сохранят жизнь. Но останутся здесь в бухте…

24 августа армада покинула бухту Сан-Хулиан. На островке посередине бухты сумрачно смотрели ей вслед Картахена и Рейно. Им сгрузили немного сухарей и вина. Последнее, что я видел, когда «Тринидад» сворачивал в открытое море, были их одинокие фигуры и прямоугольная виселица на холме, которая так и не понадобилась Магеллану.

Армада приплыла к реке Санта-Крус. Мы остановились на два месяца, чтобы закончить ремонт. Благо, что леса здесь хватало.

Первые дни зараза, вынесенная из роковой бухты, еще сказывалась. Не раз приспускались флаги армады, и матросы с молитвой отдавали морю очередного умершего. Но свежий весенний воздух, прекрасная вода Санта-Крус, богатая охота и рыбная ловля умиротворили болезни.

Магеллан сообщил экипажу свое решение: спускаться до семьдесят пятого градуса южной широты, и если пролива не обнаружится, то вернуться в Санта-Крус, произвести полный ремонт судов и идти на Молукки мимо мыса Доброй Надежды, огибая Африку, как португальцы.

— Вы всерьез допускаете такой исход, сеньор? — спросил я.

— Совершенно не допускаю, — рассеянно ответил командор. — Но это поможет матросам перенести новые разочарования, если они случатся.

— А они случатся, сеньор?

— Думаю, что нет. Однако не пытайте меня, Викорати. — Он дружелюбно, но твердо посмотрел мне в глаза. — Скоро вы все увидите сами.

— Скоро, командор?

— Да.

Текли будни плавания, в которые мы втянулись. Ход армады прерывался лишь для охоты за морским зверем и ловли рыбы. Люди били без счета тюленей, нелетающих гусей, птиц, собирали их яйца на берегу, ловили черепах, рыбу, беспрестанно забрасывая сети.

Командор разрешил свободным от вахты есть в любое время, и жаровни, не остывая, дымили на кораблях. Правда, муку для лепешек Магеллан выделял довольно скупо…

Очередной шторм заставил нас уйти подальше от берега, но, как только он окончился, Магеллан вернул армаду к земле. Я был рядом с ним, когда она возникла на горизонте, придвинулась в виде такой же травянистой равнины. До сих пор стоит у меня в глазах лицо командора, смотрящего вдаль: небольшие глаза сделались вдруг огромными, лицо явственно побелело, губы вытянулись в ниточку.

— Утес! — вскрикнул он и шагнул вперед.

Я всмотрелся. В море вдавался короткий мыс, и на нем виднелся низкий, но крутой холм. Наверху его чудом держалась на тонкой острой грани уродливая каменная глыба.

Возбуждение, охватившее обычно невозмутимого командора, было так заметно, что я на миг растерялся. Обжигающая мысль пронеслась в моей голове.

— Командор! — воскликнул я. — Неужели пролив?

Корабль огибал мыс. За ним узкая полоса воды вторгалась в материк и тянулась на запад.

— Бомбардиры — два выстрела! Три смоляных факела на корму! — срывающимся голосом приказал Магеллан.

Меня, наверное, назовут лгуном, но святая правда такова: никто в армаде не верил, что перед нами пролив. Получилось как в той сказке о пастухе, что любил зря кричать: «Волк! Волк!» — а когда волк на самом деле пришел резать овец, то никто не явился его отгонять, ибо думали, что пастух опять обманывает…

Когда съехались капитаны, я увидел, как Магеллан и Барбоза обменялись многозначительными взглядами.

Капитан-командир распорядился, чтобы «Сан-Антонио» и «Консепсион» поплыли в глубь найденной расщелины в материке и проверили, пролив перед нами или нет.

Будучи у порога победы, мы едва не погибли.

Ночью чудовищной силы ветер сдернул «Тринидад» и «Викторию» с якорей и погнал к скалам. Он давил точно в корму и направлял нас прямехонько на каменные зубья пройденного нами континента, вокруг которых ревели буруны. До краха оставались секунды. Люди бросились к шлюпкам. Голос Магеллана остановил их.

— Вот спасение! — звал он и указывал на тихий проход между прибрежным островом и землей. Как командор сумел разглядеть его в темноте — непостижимо! Развернуть каравеллы против ветра матросы не сумели бы, но повернуть под углом к нему им не составило труда. Мы стали в проходе, и остров прикрывал нас от ветра, пока шквал не стих.

Матросы благодарили провидение, пославшее им такого командора!

Прошел день, Мескита и Серрано не возвращались. Прошел второй день, и наступила третья ночь… Магеллан провел ее без сна. Бродил по палубе, перешагивая через тела спящих, и я слышал, как он говорил сам с собой. Фернандо, переживавший за командора, сидел около меня на корме, то засыпая, то просыпаясь. Юнга подрос и возмужал за год плавания, голос и руки его окрепли, в нем угадывался ладный, устойчивый мужчина.

— Сеньор, — спрашивал Фернандо, — а вдруг корабли разбились? Что делать тогда?

— У них опытные капитаны, — отвечал я, — и везение не разлучается с нами, Спи, не тревожь душу.

— Если у командора останется даже одна-единственная шлюпка, я поплыву с ним вперед, — бормотал Фернандо сквозь сон.

Я тоже задремал и не услышал, как юнга, едва забрезжило, взобрался на мачту. Но когда раздался его звонкий голос, сон мигом слетел с меня.

— Корабли! — ликовал Фернандо. — Они возвращаются!

«Консепсион» и «Сан-Антонио» шли под всеми парусами, расцвеченные флагами.

— Бомбардиры! — голос Магеллана звенел бронзой. — Салют!

Залп! «Консепсион» и «Сан-Антонио» отсалютовали в ответ. С «Виктории» неслась шлюпка Барбозы.

На этот раз совет капитанов происходил на палубе, на виду у матросов, обступивших капитанов.

— Матросы и офицеры! — торжественно сказал Серрано. — Армада стоит у входа в пролив, ведущий в Великое Южное море. До конца его мы не дошли. Но всюду вода соленая. Самое же главное — быстрое течение не в сторону моря, как у рек, виденных нами, а наоборот — в глубь материка. Следовательно, пролив соединяет два моря — с этой и с той стороны, иначе подобного течения не существовало бы.

…1 ноября 1520 года армада вступила в пролив.

Магеллан назвал его проливом Всех Святых. Матросы между собой назвали Патагонским. Он был узок и темен. Высокие берега ограждали его. Вскоре течение подхватило каравеллы. Весь день плыли мы, будто по соленой реке, пробирающейся между горными хребтами. На высоком берегу увидели скелет кита. Бывалые матросы покачивали головами и говорили, что зимой тут, видать, сумасшедшие бури, если китов забрасывает так далеко.

На ночь встали на якорь: в темноте было небезопасно двигаться по бурливому, извилистому проливу. Утром Магеллан послал запрос капитанам и кормчим: в каком состоянии экипажи, корабли, запасы продовольствия и можно ли продолжать плавание?

Командор показал мне письменные ответы. Все, кроме кормчего «Сан-Антонио» Иштебана Гомиша, считали, что продолжать плавание и можно и должно. Один Гомиш писал иное. Запасы еды слишком малы, утверждал он, армаде не пересечь Великое Южное море. Надо вернуться в Испанию и с новыми силами начать все сначала.

Иштебан Гомиш был тем самым мореходом, которому королевское правительство до появления Магеллана намеревалось доверить армаду для открытия пролива через Америку. Возвышение командора оттеснило Гомиша на второй план, и он затаил злобу. Конечно, ему не терпелось в Испанию: теперь, когда пролив найден, он бы уговорил короля доверить ему, своему человеку в Испании, экспедицию на Молукки.

— Гомиш бесится оттого, что успех сопутствует мне, — улыбнулся командор. — Однако вслух он не подаст совета вернуться: матросы разорвут его на части, ведь Гомиш предлагает такое, что лишит их наград и будущих трофеев.