Мы простояли в бухте две недели. Перед нашим приходом была долгая засуха. Туземцы решили, что армада принесла с собой ливень, облегчивший им жизнь, и всячески старались нас задержать. Между прочим, они считали корабли живыми существами, а шлюпки — их детьми, которые, как гусята у гусыни, на ночь собираются под материнское крылышко. Мы так и не смогли их разубедить.

Вскоре, охладев к безделушкам, туземцы привели на берег толпу юношей и девушек и предложили менять их на топоры и копья. И тогда последовал ни от кого досель не слыханный приказ Магеллана. Он собрал совет капитанов и объявил, что под угрозой смертной казни запрещает покупку рабов. Капитаны пробовали возражать, говоря, что за каждым мореходом закреплено право работорговли и они не намерены от него отказываться. И тогда командор напомнил им, что они находятся на земле, принадлежащей королю Мануэлу, и что он, командор, дал их господину, королю Испании, слово соблюдать закон: не покупать невольников в землях, объявленных собственностью португальской короны, и не производить никаких насильственных действий, способных возмутить португальских хозяев края. Под конец Магеллан сказал, и это возымело действие:

— Неизвестно, хватит ли еды для команды. А уж кормить рабов мне и подавно нечем…

Так вот чем объяснялся приказ командора!

Армада уже готовилась поднять якоря, когда обнаружилось, что исчез Дуарте Барбоза. Он не пришел ночевать в каюту, и никто не знал, куда он делся. Обыскали берег на две лиги вокруг. Опросили местных жителей… Армада продолжала оставаться на месте.

Дуарте явился на третий день. Грязный, лохматый, он шел, распевая какую-то песню и размахивая тушей длинного жирного зверька с блестящей безволосой кожей. Это была его доля добычи. Ума не приложу, как он сумел договориться с туземцами, но Дуарте отправился с ними на охоту. Рыл вместе с воинами ловушки, ставил силки, сидел в засадах, а потом участвовал в праздничном пиршестве.

Ну и распекал же его Магеллан! Мало того, что Барбоза задержал армаду. Каков пример для других?

— Дуарте! — говорил Магеллан. — Ты брат моей жены. Однако в походе наши главные родственники — это Долг и Смерть. Я предупреждал тебя, шурин…

— Ты прав, командор, — переминаясь, глядя в землю, отвечал Барбоза. — Но ты не знаешь, Фернандо…

— Хватит болтать! — прервал его Магеллан. — Вахтенные! Вызвать кузнеца и заковать в кандалы ослушника!

Команда сбежалась смотреть, как заковывают Барбозу. Он, не теряя присутствия духа, шутил, подбадривал оробевшего кузнеца и даже помогал ему.

— Стучи, стучи, цеповник, — приговаривал Барбоза, потряхивая ручными кандалами и протягивая кузнецу ногу. — Я тебе не жена, стучи! Жену не скуешь, жена тебя самого в ярме водила!

Потом его приковали к борту. Принесли лепешку и баклагу воды: командор велел держать нарушителя впроголодь.

— Ничего, ничего, в племени славно накормили вашего Дуарте, — рассказывал Барбоза, со смаком жуя лепешку, — Мы начали пир, когда садилось солнце, а перед моим уходом он еще продолжался. А какие там девушки!

Поев, Дуарте устроился поудобней и, скорчив скорбную гримасу, запел тюремную песню:

Матросы сочувственно посмеивались.

Тот же кузнец расковал Картахену.

— Сеньор, — сказал ему Магеллан, — я возвращаю вам свободу, но отдаю под надзор капитана «Консепсиона». Надеюсь, теперь вы будете вести себя более благоразумно. Пусть королевский суд в Испании определит вам меру вины и наказания.

Вот так поступил командор: покарал за провинность близкого к себе человека и освободил от наказания врага. Внимательно следила армада за вождем и по достоинству оценила его поступки.

Неделю отсидел Барбоза на цепи, хлебе и воде. А Картахена притих до поры до времени.

27 декабря армада вышла из бухты Санта-Лусия и двинулась на юг. «Пролив! Пролив!» — стучало в наших висках. От зари до заката сотни глаз обшаривали берег, надеясь увидеть заветный проход в Южное море. Люди отдохнули, отъелись, повеселели. Им представлялось, что самое трудное позади и вскоре поход с триумфом окончится. А он еще только начинался…

Реже всех появлялся на палубе командор. Часами просиживал он в каюте над рукописями, картами, королевскими инструкциями, дневником.

Он вел армаду на Молукки, утверждая, что знает пролив через материк. Его утверждение противоречило мнению и опыту большинства ученых и мореходов Европы. И я ждал, как повернутся события. Ведь если Магеллан действительно знает, где пролив, то он поведет нас прямо к нему. А если вместо этого армада станет искать пролив — следовательно, командор обманул короля, королевский совет, дона Фонсеку, обманул всех нас, и меня в том числе. Знать — значит не искать. Искать — значит не знать. Но, может быть, предвидеть?..

На кораблях возбуждение падало. Свежее мясо и рыба, выменянные у туземцев, кончились быстро: мы не имели возможности ничего ни засолить из-за отсутствия соли, ни закоптить на простейших жаровнях. Летний зной в два-три дня сгноил то, что не успели съесть. Пришлось вновь приниматься за взятые продукты. Опять пополз шепоток о том, что Магеллан нарочно погрузил недоброкачественную муку, прогорклое масло и кислое вино. Испанские капитаны, бывало, выискивали в трюмах самую испорченную снедь и, выдавая ее боцману, бормотали:

— Армада вымрет. Уже зачервивела мука, нам не хватит ее даже на обратный путь, а мы уходим все дальше… Нас, видно, хотят погубить…

Томила жара. Незнакомые созвездия пугали людей: непонятно где находится армада. Берег отодвигался назад однообразной зеленой каймой — без расщелины, без просвета.

11 января 1520 года впередсмотрящий закричал: «Смотрите!»

Берег круто повернул на запад. «Пролив! Пролив!» — радостно восклицали матросы. А может быть, бухта? На «Сант-Яго» подняли флаги и ударили из бомбарды. Шлюпки капитанов неслись к «Тринидаду».

Магеллан стоял на корме.

— Это пролив, сеньор командор? — сухими губами спросил я, вскочив на надстройку.

Он повернулся ко мне. У него было очень напряженное, будто недоумевающее выражение лица, пустой, ушедший в себя взгляд. Магеллан слегка сморщился, как делают задумавшиеся люди, стараясь услышать и понять чужой вопрос, пропущенный мимо ушей. Губы его чуть шевельнулись, и я скорее увидел, чем услышал ответ:

— Не знаю. — И, забыв обо мне, командор пошел навстречу капитанам, поднимающимся на борт.

Мне было горько и стыдно. Магеллан выдал себя: он не знал, где пролив! Я не понимал, как должно мне поступить. Неужели уверенность командора — всего лишь маска, скрывавшая лицо авантюриста, готового на ложь и клятвопреступление, лишь бы получить в свое распоряжение корабли и людей? В таком случае прав был Альвареш, представитель короля Мануэла, и мой долг бороться за то, чтобы армада повернула домой, не успев натворить бед.

Но, может быть, я что-то не понимаю?

А если Магеллан — мечтатель, искренне поверивший в собственные вымыслы о проливе, — такие люди тоже бывают? И в этом случае он опасен. Как истый фанатик, Магеллан, не сворачивая, заведет армаду столь далеко, что она не сумеет вернуться и безвестно погибнет среди безбрежного и пустынного океана. Однако мозг мой немедленно выдвигал возражения. Где это я видел мечтателя, такого дотошного в мелочах, предусмотрительного и осторожного в поступках? Я вспомнил, как Магеллан стряхивал муку с блузы на набережной Севильи, — хорош мечтатель! Я вспомнил рассудительность командора в разговоре с Карвайо — ничего себе фантазер! Нет, концы с концами у меня никак не сходились…