— А если я прикажу провести его? — заупрямился я.

   — На это у тебя нет прав. Даже если твой приказ и выполнят, то докажут невиновность чиновника. Ты только осрамишься, и ничего больше. Не забудь, что с этого момента главный надзиратель и вся прочая администрация Радаманта станут твоими врагами. Ты уже достаточно ссорился с Сарпедоном, так зачем здесь, в Фесте, ты хочешь опять подлить масла в огонь?

К нам подошла Сарра:

   — Может быть, этот человек был пьяницей? А если нет, значит, он сумасшедший. Он два месяца не получал платы, его колотили, а у него ещё хватило наглости врываться во дворец и докучать тебе своими бреднями! Не забудь, Минос, — продолжала Сарра, — что чиновники и надзирателя — пастыри твоих стад. Если один из них и подоит украдкой одно животное, тебе не стоит сразу же гнать его прочь. Баранов у тебя достаточно, может быть, даже слишком. А пастырей найти не так просто...

Я задумчиво кивнул и отправился вместе с главным надзирателем туда, где меня ждали рабочие каменоломни.

Это были мужчины в белых колпаках и такого же цвета передниках. В первом ряду стояли рабочие с кирками, во втором — с кайлами, а в третьем — с заступами в руках. Замыкали толпу носильщики.

Не успел я остановиться перед ними, как они хором закричали:

   — Здравствуй многие годы, о царь Кносса! — и опустились передо мной на колени, коснувшись лбами земли.

Я приказал им подняться и внимательно оглядел их.

   — Вовремя ли вы получали плату? — спросил я, всем своим видом показывая, что требую сказать мне правду.

   — Да! — единогласно подтвердили они. — Мы счастливы и довольны и рады трудиться в царской каменоломне.

   — Повернитесь! — приказал я.

Они исполнили мой приказ: почти у каждого из них спина была покрыта глубокими шрамами, которые ещё не вполне зажили. Было видно, что побои достались им, возможно, лишь несколько дней назад, а были и совершенно свежие раны, кое-где ещё даже не запеклась кровь.

Я подошёл к главному надзирателю и громко сказал:

   — Ну и свинья же ты!

Потом велел позвать министра. Когда он предстал передо мной, я не смог сдержаться и накричал на него.

   — Поскольку наследник престола ещё не назначен, вся власть здесь принадлежит мне. Приказываю хлестать бичами главного надзирателя до тех пор, пока его спина не станет такой же, как у подчинённых ему рабочих. А затем — и это тоже мой приказ — пусть он и вся его семья станут рабами. И выплатить рабочим всё, что им причитается, сполна.

Я отвернулся, желая остаться один. И вдруг заметил среди людей, смотревших на меня, Риану.

   — Риана! — позвал я и, подойдя к ней, хотел заключить её в объятия, но между нами возник верховный жрец Манолис.

   — Она принадлежит богам, — сурово произнёс он.

   — Я — царь и являюсь посланником богов, — отрезал я, в ярости отстраняя его.

   — Не нарушай законов, Минос, — предостерёг он. — Именно сегодня ты как царь обязан их соблюдать.

   — Она мне нравится, — ответил я, снова распаляясь.

   — Через несколько дней я возведу её в ранг верховной жрицы, — с таинственным видом шепнул мне Манолис.

Я недоверчиво поглядел ему в глаза:

   — Манолис, говори только о тех вещах, за которые готов держать ответ.

Он тоже испытующе поглядел на меня:

   — Мудрецы во все времена говорили одно и то же, а глупцы, то есть большинство, во все времена поступали наоборот. Так, наверное, будет и впредь.

Вдруг стоявшая рядом со мной Айза громко рассмеялась. Неодобрительно посмотрев на неё, я понял, в чём дело. Маленькая девочка не более пяти лет от роду, повинуясь детскому нетерпению, подошла к корзине с фруктами, которую какой-то торговец поставил на лестнице, ведущей в дом. Она критически осмотрела яблоки, взяла было одно, но тут же снова положила его назад, потом схватила другое, взглянула в нашу сторону и впилась в него зубами. При виде этого не удержалась от смеха и Телике.

   — Чем больше в человеке детского, — заметил Манолис, — тем простодушнее он смеётся. Люди с напускным смехом бессердечны и неумны. — Он покосился на Пасифаю, стоявшую возле меня с таким видом, словно она дурно провела ночь. — То, как человек смеётся, — продолжал он, — всегда характеризует его.

Я взял Риану за руку, вытянул её из толпы и отвёл на несколько шагов в сторону.

   — Взгляни, — сказала она, и её голос звучал как музыка, — на рожковом дереве уже растут стручки. Было бы замечательно, если бы они уже созрели: они гладкие, как мёд.

   — После разрушительного наводнения у нас начался голод. Вам очень тяжко пришлось в эти годы?

Мы поднимались по небольшой улочке. Риана кивнула, а её рука судорожно вцепилась в мою.

   — Я была мала, однако всё хорошо помню.

Я ответил стихотворением, которое когда-то слышал — оно до такой степени понравилось мне, что выучил его наизусть:

   — Кто остаётся несгибаем, на том держится мир. К нему тянутся слабые. Всё кругом подвержено переменам, но только не сердце — оно остаётся верным!

Она прижалась ко мне.

   — Стихи, — прошептала она, — это дар незримого мира — дар, который нельзя отвергнуть. Настроение, порождающее их, подобно редкой бабочке, возле которой нужно быть очень осторожным, чтобы она не улетела прочь.

   — Твоя мать обворожительна, — похвалил я.

   — Отец очень любит её, и мы тоже. Она всегда была храброй, — задумчиво произнесла она, словно про себя. — Когда мы голодали и перед сном могли позволить себе только горсть дикого ячменя, а жизнь для нас почти потеряла всякий смысл, мать укачивала нас с братом, непременно рассказывая нам чудесные истории.

   — Да, жизнь... — ответил я рассеянно. — Что она такое? Сон?

   — Жизнь — это песня, — не задумываясь, выпалила она.

   — Песня?

Она утвердительно кивнула.

   — Позволь рассказать тебе одну историю. Я знаю её от матери.

Ласково улыбнувшись ей, я обнял её за талию, и мы двинулись дальше.

   — На одном дереве сидело много птиц. Они разговаривали друг с другом. Внезапно одна из них прервала громкое щебетанье и спросила: «А что такое, собственно говоря, жизнь?» Никто не нашёлся, что ответить. Из земли возле корней дерева вылез крот и воскликнул: «Жизнь — это борьба в темноте!» Птицы недоумённо переглянулись и посмотрели вниз. «Я полагаю, жизнь — это развитие», — прошептал цветок бабочке, опустившейся на его лепестки. В ответ бабочка наградила цветок поцелуем и радостно произнесла: «Жизнь — не что иное как радость!» В этот момент к дереву подлетел ворон и прокаркал, помрачнев больше обычного: «Жизнь — это печаль, ни больше ни меньше». Какая-то цикада почесала у себя в затылке и прозвенела: «Жизнь — всегда лишь короткое лето!» Маленький муравей, тащивший к своему жилищу сухую былинку, простонал: «Это непрерывный труд!» Над ним покачивалась на ветке небольшая красная птичка. Она прочирикала: «Жизнь — не более чем шутка!» — и в тот же момент поймала зазевавшуюся мошку. Неожиданно пошёл мелкий дождь. Каждая его капля вздыхала: «Жизнь — это долина слёз!» «Нет! — запротестовал орёл, величественно паривший в небе. — Жизнь — это сила и свобода!» Между тем наступила ночь, и какой-то воробей раздражённо чирикнул: «Все вы ничего не смыслите в этом деле, пойдёмте лучше спать!» Со стороны моря подул ночной ветер, и все листья на дереве зашелестели: «Жизнь — это сон!» Потом всё стихло, все заснули: кто-то видел сон о радости и веселье, кто-то — о заботах и печалях. Когда утреннее солнце снова озарило дерево, все сошлись во мнении, что жизнь — всегда начало. «Каждый раз наступает новый день! — прозвенел жаворонок и, улетая, запел: — Жизнь — это песня!»

Риана подняла на меня глаза:

   — Что скажешь об этой истории, царь?

Вместо ответа я задал ей вопрос, который не давал мне покоя:

   — Ты в самом деле решила стать жрицей?

   — Да, — серьёзно ответила она. — Верховный жрец уже несколько дней готовит меня к этому. Сегодня, когда настанет полнолуние, я должна прийти к нему в священную пещеру. Мне немного не по себе, — созналась она. — Что он потребует от меня?