— О чём ты говоришь! — возмутился я и немедленно отправился к министру.

Я рассказал ему об этом случае с Саррой и потребовал освободить её от наказания. После долгого молчания он ответил:

   — Смысл всякого наказания, Минос, в том, чтобы люди уважали законы, так что оно имеет воспитательное значение. Что скажет мой народ, узнав, что какая-то критская рабыня безнаказанно убила египтянина? Конечно, ты наш гость, благородный Минос, но я тоже обязан уважать законы. А ты, царь, веришь в необходимость наказаний?

   — Да.

   — Рад слышать. Многие из ложно понятого милосердия полагают, что лучше простить и забыть. Когда говорят, что прощенье — божье дело, это означает, что только богам дано право прощать. А люди должны карать преступления для блага человечества. Вот подлинная справедливость и подлинная мораль. И не стоит забывать, — он внимательно посмотрел на меня, — что твоя рабыня — иудейка, а в их религии существует заповедь: «Око за око, зуб за зуб».

Я осторожно ответил:

   — В Афинах у меня был учитель, с которым я нередко беседовал о необходимости законов и наказаний. Он считал, что нужно различать два вида преступлений — умышленное и неумышленное. Он утверждал — я долго не понимал этого, — что многие совершают предосудительные поступки неосознанно. Если это верно, значит, некоторые преступления совершаются в конечном счёте не по доброй воле.

   — Твоя рабыня должна быть наказана за смерть человека.

   — А разве этот человек не убил себя сам? — спросил я.

   — Как тебя понимать?

   — Тот, кто подвергает себя опасности, может от неё погибнуть. Не стоит нападать на женщину, ибо у неё может оказаться кинжал для самозащиты. Вор обязан иметь в виду, что встретит отпор. Он уподобляется человеку, который входит в клетку со змеями и рискует быть укушенным. Он и был укушен, — строго добавил я. Потом я посмотрел прямо в глаза министру: — Все мы должны судить по справедливости, а царь должен служить образцом справедливости. Я тоже человек и у себя на Крите совершаю регулярные паломничества в пещеру Ида. Я намерен издавать мудрые законы, — сказали, помолчав. — Когда-нибудь обо мне скажут, что я был справедлив. Пусть знает любой критянин, что я издаю лучшие законы. А в этой пещере я получаю важные импульсы.

   — Лучшие законы... — повторил египтянин. — Что значит лучшие законы?

   — Закон обязан защищать.

   — От чего, от кого?

   — Право — это защита одного человека от другого. Право признано стоять на страже морали. Возможно, оно выражает стремление к справедливости. Закон защищает право, однако не будь людей — многих людей, — образцово выполняющих требования законов, дело с законами обстояло бы не лучшим образом.

Вернувшись в свою резиденцию, я всё ещё кипел от гнева. Крепкое вино, которым меня угощал министр, сделало своё дело. Я улёгся на кровать и только закрыл глаза, как вдруг передо мной возникла очень юная прекрасная танцовщица. Вся её одежда состояла из тонкого, как паутина, покрывала и венчавшего лоб золотого обруча, который очень шёл ей.

   — Кто ты? — спросил я, изумлённый её появлением в моей спальне, несмотря на множество рабов, охранявших дом.

   — Я — жрица, и мне поручено служить тебе.

   — Как ты собираешься это делать? Я устал и сильно раздосадован!

   — Подойди сюда, сядь, — попросила она, подводя меня к креслу. — Я встану на цыпочки, чтобы быть выше твоего негодования. Этим покрывалом, которое я велела освятить, я прогоню от тебя духов гнева. Прочь! Прочь! — воскликнула она, принимаясь кружиться вокруг меня в танце. — Прочь! Прочь! — Она порхала возле меня не слишком близко и не слишком далеко. — Позволь моим рукам отогнать от твоего чела мрачные тучи, — шептала она, — а моим поцелуям — вернуть прежнюю ясность твоим глазам! Разве ты не слышишь, как бьётся моё сердце?

И, не переставая нежно целовать меня, она снова принялась порхать вокруг, напоминая то лебедя, расправившего крылья, то бабочку, вьющуюся перед моими глазами.

   — Тихо, тихо! — попросила она, когда я попытался что-то спросить. — Любовь требует тишины, такой тишины, что перед ней должен утихнуть самый сильный гнев.

Я потянулся, чтобы обнять её.

   — О нет, этого тебе нельзя, — отстранилась она.

   — Почему?

   — Я — жрица великой богини Астарты. Сперва ты должен воздать должное моей покровительнице, принести ей жертвы, прежде чем она позволит тебе целовать меня.

   — Но ведь ты можешь...

   — Я могу всё, потому что я — жрица. Проси мою покровительницу о благосклонности, и я охотно подарю тебе своё расположение.

   — Зачем ты пришла ко мне?

   — Чтобы прогнать твой гнев. Я добилась этого, благородный царь, и теперь ухожу.

   — Где живёшь ты и твоя покровительница?

   — В храме Астарты. Когда наступит полнолуние, со всех сторон стекаются мужчины, чтобы поклоняться ей. Они приносят жертвы, а мы, жрицы, благодарим их.

С лёгким сердцем я поспешил в сад на поиски Сарры. Но слуга сообщил мне, что её забрали в тюрьму...

Отправившись в дворцовую тюрьму, я вскоре отыскал Сарру. Она сидела в углу мрачного помещения, где, помимо неё, томилось ещё множество несчастных. Все узники были совершенно беззащитны перед мириадами чёрных мух — настоящего проклятья Египта. Они облепляли нос, рот, глаза людей, покрывая их лица словно чёрной шевелящейся коркой. Бедняги были закованы в цепи и не имели возможности отогнать насекомых. Воздух был отравлен испарениями множества тел, пропитанных пылью и песком; стояла невыносимая жара.

Я не мог преодолеть отвращения при виде того, как здесь обращаются с заключёнными. Преисполненный праведного гнева, я схватил надзирателя, который тыкал заострённой палкой в молодую девушку, и приставил к его горлу кинжал.

   — Ты немедленно освободишь эту женщину, — потребовал я, указывая на Сарру. — Считаю до трёх, — громко произнёс я. — Раз... — сделал паузу и продолжил: — Два, — взглянул на него и уже приготовился считать дальше.

Надзиратель заскулил, словно побитая собака, и разомкнул кандалы на руках и ногах Сарры. Я поднял её, согнал мух с её лица и, взяв за руку, вывел из тюрьмы, пиная ногами ползущего передо мной на четвереньках надзирателя.

К нам поспешил старший надзиратель. Я влепил ему пощёчину, объяснив, кто я, и, сбив с ног подскочившего охранника, покинул тюрьму.

Увидев в порту корабль, который должен был доставить меня обратно на Крит, я сразу определил, что его строили критяне.

Я вышел из носилок и прислушивался к приветственным звукам флейт и барабанов и к громким возгласам моряков.

   — Наконец-то я снова на родной земле, — с гордостью сказал я и залюбовался судном.

Микенские парусники были длиннее и изящнее. Они были лучше вооружены, поскольку строились именно для военных действий. Критским морякам море помогало достичь других стран, а наши видели в нём поле битвы. Тем не менее этот критский корабль был красив. У него был мощный киль и высокий нос в виде рыбьей головы. Критские парусники строились с таким расчётом, чтобы их было легко вытаскивать на берег. Мой корабль достигал в длину десяти футов и имел у каждого борта по два десятка гребцов. Посередине возвышалась мачта с парусом. Каюта находилась на корме, и капитан распорядился празднично украсить её.

Поблизости стояли на якоре суда сопровождения. Ахтерштевень одного был выполнен в виде головы льва, другого — в виде головы грифа. Борта украшали разноцветные изображения львов, дельфинов и голубей.

Капитан заметил моё восхищение кораблями, которые должны были сопровождать меня на Крит.

   — Наши корабли, благородный Минос, элегантнее и удобнее египетских, хотя по конструкции они почти одинаковы. — И он принялся подробно объяснять мне их преимущества.

Рабы между тем грузили на борт мой багаж. Отовсюду спешили любопытные: мужчины, женщины и дети. Слышались рёв ослов и верблюдов, ржание лошадей.