Семён сам в ужасе от содеянного, глаза наливаются слезами, руки трясутся, но урки это поняли по-своему, они решили, что у парня «сносит крышу» и он сейчас пойдёт в разнос и начнёт всё крушить на своём пути. Они попятились, расклад сейчас не в их пользу, двое против троих, не считая женщин, хотя я уверен, наших любимых недооценивать нельзя.

Аскольд, поигрывая смертоносным осколком обсидиана, непонимающе спрашивает: — Вы куда, братаны? Мы не договорили.

— Мы не при деле, — скулит один из бандитов, — мы уходим. Против вас мы ничего не имеем.

— Щенки, заберите этого с собой, он оскверняет наш берег, — рыкнул я, указывая на мертвеца.

Подонки, безропотно подчиняются, хватают главаря за ноги и волокут вдоль берега куда-то в ночь. Когда они скрылись, я поворачиваюсь к стоящему как столб Семёну: — Семён Семёнович, а ты опасный тип, уже два жмурика на твоей совести. Как же твои демократические принципы? — я подкалываю его, но понимаю, зря сделал, парень расплакался: — Я не знаю, как это произошло, — причитает он, — как представил, что они будут глумиться над нашими женщинами, так во мне словно лопнула рессора!

Я смотрю на него и удивляюсь, как же раньше не разглядел, какой же он огромный и сильный. А ведь точно, лёгкий жирок под кожей искусно скрывает могучие мышцы, если он рассосётся, то Семён превратится в настоящего терминатора, это открытие меня несколько шокирует, а Аскольд смотрит на Семёна с всё возрастающим уважением.

— Ты всё правильно сделал, — обнимает его Лада. — Не терзайся так, мальчик, пусть они скулят, мир избавился ещё от одного негодяя. Разве это не прекрасно?

Яна нервно ходит по пляжу: — Сволочи, сволочи, весь вечер испоганили! Айда купаться!

— Ночью у берега много акул, — резонно замечает Аскольд, с обожанием глядя на свою жену, которая сейчас похожа на воинствующую амазонку.

— И чёрт с ними! — Яна уже в одном купальнике, сбегает к морю и, не раздумывая, ныряет в воду и её тело освещается призрачным сиянием. Ну, что можно сказать на это безрассудство! Мы все, и даже зарёванный Семён, лезем в воду.

Благодать. Море освежает наши разгорячённые тела, огненные вихри светящегося планктона, закружились вокруг в хороводе, восторг переполняет души, а где-то в отдалении рыскают голодные акулы, но и в это раз нас бог милует.

Мужика, которого уличили в краже сковородки, секли несильно и не долго, но орал он так, что с ближайших утёсов осыпались камни и птицы испуганно взмывали ввысь.

Эта экзекуция производит ошеломляющее действие, двое мелких воришек, поспешили сознаться в кражах имущества и отдать хозяевам их вещи.

Мне было неловко от того, что пришлось прибегнуть к физической расправе, но совесть меня долго не мучила, наверное, во мне говорят гены казаков, что испокон веков осаживались по моей линии и закрепились в крови. Такого рода наказания у них норма. Мой прадед был атаманом донского казачьего войска, и последующие предки не ниже атаманов.

И всё же, глядя на мужчину средних лет, который после наказания, в одиночестве скулил на мокрой гальке, мою душу что-то кольнуло, меня поразил вид его одиночества, никого нет рядом с ним, он один и непонятно зачем он украл сковородку, которую так и не нашли. Наблюдая за ним, во мне появилось сомнение, что вообще была кража, что-то не вяжется с его тщедушной фигурой и лицом сельского учителя. А вдруг произошла судебная ошибка, и его избили по наговору? Меня словно окатили из холодного душа, я встрепенулся и с тревогой посмотрел на Аскольда.

— Не жалей, это не твой больной, мой пациент и я знаю как с ними вести диалог, — мой друг вызывающе взмахивает бородкой.

— Я не об этом, — мрачно произношу я, — не было никакого дознания, по словам лишь свидетелей… так можно докатиться неизвестно до чего. А вдруг он не причём?

— Свидетелей было три, а это вполне достаточно, — невозмутимо произносит Аскольд.

— Но сковородку так и не нашли. Что на это скажешь?

— Не раскаялся, — в его взгляде появляется лёд. — Но это дело поправимо, я ему дал тайм аут, не скажет сейчас, пообещал скормить его акулам.

— Ты не слишком много на себя берёшь, — с угрозой говорю я.

— Пообещал, не значит, что сделаю, — усмехается Аскольд. — Но… вроде как он дошёл до необходимой кондиции, не обращая на мой протест, идёт к бедолаге, втыкает рядом с ним копьё и, вздыхая, произносит: — Мне жаль это делать, но придётся тебя отдать акулам.

Несчастный затравленно глянул на спокойное лицо Аскольда, затем переводит взгляд на море и в ужасе округляет глаза, совсем рядом чертит воду огромный плавник.

— Почему ты так уцепился за эту дурацкую сковородку, она не стоит твоей жизни? — Аскольд с сожалением вздыхает, подзывает двух охранников и приказывает: — Связать и скинуть с той скалы, там глубины и много акул.

Только я встрепенулся, чтобы запретить этот чудовищный приказ, как мужчина рухнул на колени и, разбрызгивая слюни и сопли заголосил: — Там она, под корнями можжевельника.

Аскольд кивает охранникам, через некоторое время они приносят добротную сковороду, вероятно с титановым покрытием.

— Зачем? — Аскольд присаживается рядом с мужичком. — Я ещё могу понять, нож, топор… но сковородка?!

— Ксюха о ней мечтала, — сквозь слёзы прорыдал мужчина, — обещала стать моей женой… если принесу ей именно эту сковородку, совсем замучилась на палочках готовить.

— Гони такую прочь, — с брезгливостью говорит Аскольд. — Но тебе, дорогой, придётся с месяц посидеть в пещере.

— Я не могу, у меня клаустрофобия, — уныло мямлит мужчина с лицом сельского учителя.

— Тогда пойдёшь добровольцем лес рубить для забора.

— Лучше к медведю, чем сидеть в темноте целый месяц, — закатывает глаза несчастный.

— Дурак, — пожимает плечами Аскольд, — я б посидел, отдохнул малость, дни такие сумасшедшие, совсем продуху нет.

Вновь наш заготовительный отряд валит лес, мужичонок старается из всех сил, но через час приходится отстранять его от работы и заниматься перевязкой, он до крови стёр себе ладони.

— Ты кем был раньше? — обрабатывая его раны, спрашиваю я.

— Учителем в селе Приветливом.

— Сельским учителем? — переспрашиваю я. Вот так да, оказывается, моё мнение о нём сложилось правильное.

Мужчина истолковал моё удивление по-своему: — Да мне самому было противно красть… но я здесь один, никого нет, а тут Ксюха… такая ладная.

— Козёл ты, — не выдерживаю я и заканчиваю перевязку. — Займись обрубкой тонких сучьев.

— Попробую, — взмах и топор падает на землю, едва не отрубив ему пальцы на ногах.

— И что мне с тобой делать? — я в нерешительности развожу руками.

— Пускай работает! — зло прошипел один из братьев.

— Он потащит ствол, — распоряжаюсь я.

— Это мы все и так делаем. А сейчас он, что, отдыхать будет, когда правильные пацаны лес рубят?

— Будет отдыхать, — я с раздражением сплёвываю и подскакиваю к сибирякам, помогая направить дерево в нужную сторону.

Я совсем забыл о сельском учителе, мы до изнеможения обрубаем ветви, затем принимаемся за другое дерево — стоит треск, ругань, летят в стороны листья и сучья. Несколько часов непрерывной титанической работы, но вот, ещё шесть брёвен лежат в сочной траве, до вечера нужно их перетащить в лагерь.

Отдыхаем, в глазах мелькают мухи, я с ужасом думаю, что такой темп нужно выдержать ещё дня два, а от учителя толку никакого. Аскольду говорить не буду, а то придумает для бедолаги другое наказание. А, кстати, где он? Я выглянул из наваленных веток — все на месте: отдельно от нас — два брата, сибиряки расположились рядом со мной, а учителя нет.

— Куда он делся? — я с усилием поднимаюсь. Один из братьев злобно ухмыляется: — Я ему пообещал помощь, — с угрозой произносит он, — а тот, возьми, да и прыснул в заросли.

— Что сделал, прыснул, сбежал, что ли? — не понял я. — Куда, в лагерь?

— Дёрнул в сторону тех гор, — хохотнули братья.