– Вот это, – говорила она, – лесники, доезжачие[14] королевской охоты, это певец Фойтиг Уилл, он много лет бродит по этим местам и хотя мало платит и много пьет, но всеми любим; грудинка на вашей тарелке станет куда аппетитнее, если вы услышите, как он поет «Подвиг Товии»[15]; впрочем, вам скоро предстоит в этом убедиться: он начнет петь, как только благородное вино разгорячит его кровь.

– А это кто? – в свою очередь полюбопытствовал Аллен, указывая на посетителя в меховом плаще, сидевшего неподалеку от певца.

– Это продавец пилюль и мазей, человек очень сведущий в насморках, дизентерии, нарывах и прочих болезнях, – ответила госпожа Элиза. – Как вы заметили, он носит под рубашкой изображение святого Луки, первого врачевателя, но избави бог меня и моих близких от необходимости прибегать к его помощи. Его сосед – зубодер; его сумка полна зубов, вырванных на последней Винчестерской ярмарке, откуда он идет; мне кажется, что в ней больше здоровых зубов, чем больных. Несмотря на то что это очень полезный и опытный человек – зрение его ослабло, но руки по-прежнему сильны, вот почему я не рискнула б дать ему вырвать зуб. Остальные же либо крестьяне, либо наемные работники.

– А кто этот юноша? – продолжал Аллен. – Должно быть, очень важная персона, раз он с таким высокомерием смотрит на окружающих.

– Как же вы неопытны, мой друг, сразу видно, что вы плохо знаете людей. Только люди невысокого происхождения могут так задирать нос, как этот школьник из Кембриджа. То ли дело благородные рыцари, они никогда не позволят себе обидеть человека каким-нибудь недостойным подозрением, как зачастую делают эти выскочки, у них всегда есть в запасе несколько добрых слов, их ласковая улыбка, обходительность, щедрость сразу располагают к себе. Немало их перебывало у меня за это время. Эти щиты, – хозяйка с гордостью указала на щиты, развешанные по стенам, – лучше всего доказывают, что эти благородные господа не брезговали моим скромным гостеприимством и не раз проводили ночь под моей крышей. Однако мне пора стелить постели. Да благословит тебя бог за твою доброту и поможет успешно завершить начатое.

С уходом хозяйки Аллен еще усерднее принялся работать кистью и невольно прислушивался к разговору у камина, тем более что дружная поначалу беседа стала принимать характер ссоры.

– Клянусь всеми святыми, теперь сэр Хамфри из Ашби будет пахать для меня свои земли! – кричал один из крестьян, потрясая кулаками и сверкая гневно глазами. – Мы несколько сот лет горбатились на него, заботились о его благосостоянии, а он вздумал теперь продавать нас, как последнюю скотину. Но час суда Божьего близок, таким беднякам, как мы, ничего не стоит в один прекрасный день пустить ему красного петуха. О, тогда мы посмотрим, что станется с этим великолепным замком и его благородным лордом!

– Точно сказано, дружище, – подхватил другой бродяга с пьяной физиономией, – ты будто сделан из стали, что высказываешься так смело! Другие боятся, хотя в глубине души чувствуют то же самое. Только ты забываешь в своем гневе, что, кроме знатных господ, опирающихся в своем бесправии на меч, у нас, бедняков, есть еще масса других врагов, в рясе, высасывающих под разными благовидными предлогами нашу кровь. Нам стоит бояться как кольчуги, так и тонзуры. Попробуй ударить одних, сейчас завопят другие, ударишь вторых – и первые берутся за шпагу. О, господи, когда эти дармоеды перестанут жить нашим трудом!

– Гм! Судя по тому, как ты проводишь время в «Пестром кречете», трудно придется тому, кто станет жить твоим трудом, – вмешался один из лесников.

– Это куда более честно, – ответил крестьянин, – чем красть оленей, вместо того чтобы их охранять.

– Глупое животное, если ты осмелишься еще раз разинуть свою пасть, то я заткну ее навеки этим ножом!

– Прошу вас, джентльмены, – вмешалась хозяйка, точно добросовестный констебль, исполняющий по привычке свой долг, – не делайте, ради бога, скандала, это позорит мой дом.

– Тысяча чертей! – прервал ее третий бродяга. – Клянусь святым Ансельмом, если уж дело пошло на то, мой кулак не уступит ножу лесника. Неужели нам придется гнуть спину не только перед господами, но еще и перед их холопами!

– Для меня нет другого господина, кроме короля, и я не позволю в моем присутствии дурно отзываться о нем!

– Ха-ха-ха! Ну и насмешил же! Хорош английский король, который ни слова не говорит по-английски. Как-то раз стою я, – начал бродяга, которого звали Дженкином, – у Франклинских ворот, вдруг подъезжает верхом король и кричит: «Ouvre»![16] По знаку руки я догадался, что надо открыть ворота, и почтительно стал дожидаться, пока он проедет. А он мне на это: «Merci!» – будто бы я ему ровня. Хорош английский король, про которого кричит этот дубина!

– Клянусь святым Гумбертом, если кто осмелится еще слово сказать против старого короля, то он будет иметь дело со мной, и это будет последнее слово в его жизни! – заревел как раненый зверь Джон Гордль. – Может, он и не говорит по-английски, но сражается как истый англичанин! Он, как настоящий рыцарь, дрался, пока вы, дармоеды, сидели дома и разводили клопов!

Внушительная фигура Джона Гордля заставила притихнуть горланов; никто не изъявил желания познакомиться с его огромными кулаками, и Аллен, к своему удивлению, заключил, что бывший член аббатства мог бы с бо`льшим успехом защищать короля, чем проповедовать слово Божье.

В наступившей тишине до слуха Аллена долетела беседа, происходившая в дальнем углу комнаты между лекарем, зубодером и певцом.

– Лучшее средство от чумы в настоящее время, – с видом знатока говорил лекарь, – бесспорно, сырая крыса с выпотрошенным брюхом.

– Помилуйте, я не понимаю, как такую гадость можно есть, – возразил зубодер. – Если бы ее немного поджарить или сварить, еще куда ни шло…

– Удивляюсь, как вам такое пришло в голову! Кто же станет есть подобную дрянь? – удивился лекарь. – Это наружное средство! Крысу надо прикладывать к опухоли или язве, и так как крыса сама по себе животное нечистое, то и вытягивает всякую нечисть из человека.

– А скажите, достопочтенный сэр, – спросил Дженкин, не слыхавший предыдущего разговора, – что, крыса вылечивает от черной смерти?

– Конечно, сын мой! – ответил лекарь.

– Жаль! – продолжал первый. – Черная смерть – единственный друг бедного английского народа. Хорошо еще, что не всем это средство известно.

– Как так? – удивился Джон Гордль.

– Э, дружище, видно, что тебе легко достается хлеб. Как же не понять того, что если половина людей погибнет, то другой половине станет житься привольнее на белом свете, – философски ответил Дженкин.

– Но ты забываешь, Дженкин, что черная смерть и вреда много несет, ведь после нее часть полей останется необработанной и там, где раньше были прекрасные нивы, теперь лишь пасутся стада овец, – возразил Дженкину один из бродяг.

– Не беда, – подхватил зубодер, – овцы дают подзаработать многим. Тут пригодятся и красильщики, и суконщики, и ткачи, и кожевенники…

– И зубодеры, – заметил один из лесников, – ибо от жесткого овечьего мяса у людей зубы станут крошиться, и их надо будет лечить.

Компания единодушно расхохоталась, а певец меж тем взял в руки арфу и стал щипать струны.

Не обращая внимания на окружающих, он сидел, уставившись в потолок, словно ища вдохновения в его прихотливых узорах, покрытых слоем копоти, потом вдруг смелой рукой провел по уцелевшем от невзгод струнам своей золоченой арфы и запел до того сальную и циничную песню, что кровь бросилась в лицо Аллену, и он, забыв про свою робость, с негодованием воскликнул:

– Не смейте петь такие гадости, это омерзительно!