В Болье звонил большой колокол. Его полный, густой звон словно повис в знойном летнем воздухе и, то удаляясь, то приближаясь, разносился по дремучему лесу, где добывали торф рабочие из Блекдауна. Услышали его также и рыбаки на Эксе. Те и другие знакомы с колокольным звоном, составлявшим здесь такое же обычное явление, как неумолкаемое щебетание соек да протяжный, словно замогильный, крик болотной выпи. Тем не менее и рыбаки, и крестьяне прекратили работу и вопросительно переглянулись: к полуденной молитве уже давно отзвонили, а для вечерни было еще слишком рано. Отчего же звонил большой колокол в Болье, ведь тени уже не короткие, но еще и не длинные?

Между тем монахи, услышав призывный звон, словно пчелы к улью, стекались со всех сторон к аббатству. В тенистых аллеях, между ветвистыми столетними дубами и плакучими березами то и дело мелькали степенные фигуры братьев в белых рясах. От виноградников и давильни, с фермы и места, где брали глину, с солеварни и даже из отдаленных кузниц Солея и мызы святого Леонарда стекались они к монастырским стенам. Отправленный во все монастырские владения, гонец еще накануне передал им приказание собраться на следующий день в монастыре к трем часам пополудни. Такого экстренного собрания не помнил даже брат Афанасий, служивший привратником со времен Баннокберской битвы[1].

Посторонний человек, ничего не знающий о монастыре, все же, глядя на братьев-монахов, мог бы составить себе представление о деятельности каждого из них и возложенных на них обязанностях. Среди монахов, которые, склонив головы и что-то бормоча себе под нос, по двое и по трое неторопливо входили в ворота монастыря, лишь на немногих не было следов повседневных занятий. У двоих рукава были забрызганы розовым виноградным соком. Бородатый монах нес в руках топор, на спине – вязанку хвороста, рядом с ним шагал еще один монах, держа под мышкой ножницы для стрижки овец, причем белая овечья шерсть покрывала его еще более белую одежду. Братья стекались в монастырь длинной нестройной вереницей. Кто нес мотыгу или лопату, кто вязанку дров, а кто ведра с только что пойманной рыбой. Назавтра была пятница, и потому требовалось большое количество провизии, чтобы наполнить пятьдесят деревянных тарелок и столько же пустых желудков. На лицах монахов отражались полное смирение и утомление тяжелой дневной работой. Да и неудивительно, так как аббат Бергхерш был чрезмерно строг и требователен к себе и ко всем братьям.

Между тем сам аббат, время от времени вытягивая вперед и сжимая свои худые бледные руки, нервно шагал по просторной келье, предназначенной для особо важных случаев и экстренных совещаний. Его изможденное постом и молитвой лицо и ввалившиеся щеки красноречиво свидетельствовали, что он победил внутреннего дьявола, искушавшего человеческую плоть. Но победа, очевидно, обошлась ему дорого, так как, сокрушив страсти, он почти сокрушил себя. Однако еще и теперь по временам в этом немощном теле вспыхивал огонь такой неукротимой энергии, которая невольно напоминала всем, что аббат – потомок храбрейшего старинного рода и что его брат-близнец сэр Бартоломью Бергхерш принадлежит к числу доблестных рыцарей-героев, водрузивших перед воротами Парижа крест святого Георгия. Долго и нервно шагал по дубовому полу кельи суровый аббат, между тем над его головой продолжал оглушительно гудеть большой монастырский колокол. Но вот раздался последний удар, звуки его далеко разнеслись по всем окрестностям, постояли немного и рассеялись в пространстве. Аббат поспешно подбежал к небольшому гонгу и позвал келейника.

– Братья в сборе? – спросил он отрывисто вошедшего монаха на англо-французском диалекте, принятом в священных обителях того времени.

– Они здесь, отче, – ответил келейник, смиренно опустив очи долу и сложив на груди руки.

– Все?

– Тридцать два старших и пятнадцать послушников, благочестивейший отец. Брат Марк из спикария[2] болен лихорадкой и не смог прийти. Он сказал…

– Что бы он ни сказал, он обязан явиться, когда его зовут. Его дух нужно сломить, как и дух еще кое-кого в этой обители. Но ты и сам, брат Франциск, как мне доложили, дважды что-то произнес, когда за трапезой читали жития святых. Что ты можешь привести в свое оправдание?

Келейник смиренно опустил голову, сложив руки на груди.

– Одну тысячу Ave[3] и столько же Credo[4]. Прочтешь их стоя с воздетыми руками перед алтарем Пресвятой Девы. Может быть, это напомнит тебе, что Творец наш дал нам два уха и только один рот, указывая на двойную работу ушей в сравнении со ртом. Где наставник послушников?

– Ожидает ваших приказаний во дворе монастыря, благочестивейший отец.

– Пошли его сюда.

Сандалии быстро и отрывисто застучали по деревянному полу, печально заскрипела на ржавых петлях окованная железом дверь. Вскоре она вновь отворилась, чтобы пропустить маленького широкоплечего монаха со строгим лицом и величественными, властными манерами.

– Вы посылали за мной, святой отец?

– Да, брат Иероним. Я желаю, чтобы это дело закончилось по возможности без скандала, но в то же время послужило бы назидательным уроком для всех.

Аббат говорил теперь по-латыни – этот древний язык наиболее приличествовал обмену серьезными мыслями двух высоких духовных особ.

– Возможно, послушников не следует допускать на судилище, – заметил брат Иероним. – Разговоры про женщину могут натолкнуть их на суетные и греховные размышления.

– О, женщины, женщины! – воскликнул аббат. – Недаром святой Хризостом назвал их radix malorum[5]. Что хорошего сделали они, начиная хотя бы с самой прародительницы Евы? Кто подал жалобу?

– Брат Амброз.

– Благочестивый и смиренный юноша.

– Светоч и образец для послушников.

– Суд должен производиться строго по древнему монастырскому уставу. Пусть главный судья и его помощник введут самых старших братьев вместе с братом Джоном, обвиняемым, и братом Амброзом, обвинителем.

– А послушники?

– Их можно удалить в северную аллею монастырского сада. Да! Пошлите к ним брата Фому, псаломщика. Пускай он почитает им «Деяния святого Бенедикта». Это удержит их от неразумной и вредной болтовни.

Аббат опять остался один и, низко склонив над требником свое худое, желтое как воск лицо, застыл неподвижно, пока старшие монахи один за другим входили в комнату и размещались на деревянных скамейках. В конце кельи в двух креслах с высокими спинками расположились наставник послушников и брат-судья, полный статный священник с темными насмешливыми глазами и густой порослью вьющихся волос вокруг тонзуры[6]. Между ними, застенчиво переминаясь с ноги на ногу и нервно ударяя по подбородку длинным свитком пергамента, стоял бледный молодой человек.

Когда монахи заняли свои места, аббат еще раз окинул строгим пронизывающим взглядом их спокойные загорелые лица. Невозмутимый вид говорил о безмятежности и однообразии их существования. Затем он перевел свой взор на бледного молодого монаха, еще больше смутившегося и опустившего глаза долу, и сказал:

– Я слышал, ты жалуешься, брат Амброз? Да будет благословенно имя святого Бенедикта, покровителя нашего монастыря. Много у тебя пунктов обвинения?

– Три, благочестивейший отец, – ответил брат тихим дрожащим голосом.