– Надеюсь, ты не уклонился от наших правил?
– Все изложено в этом листе пергамента по требованиям нашего устава.
– Передай его брату-судье. Введите брата Джона, дабы он знал, в чем его обвиняют.
Дверь распахнулась, и два монаха ввели обвиняемого. Это был крепкий детина огромного роста, с темными глазами и рыжими, как огонь, волосами. В выражении его дерзкого, резко очерченного лица явно сквозила не то насмешка, не то презрение ко всем окружающим. Капюшон его был откинут назад на плечи, и расстегнутый воротник рясы позволял видеть жилистую воловью шею, красную и неровную, как сосновая кора. Из широких рукавов выглядывали огромные мускулистые, словно заросшие рыжим пухом руки, а из-под белой рясы неуклюже торчали израненные колючим кустарником во время лесных работ толстые ноги. Монахи подвели послушника к резному аналою и отошли в сторону. Последний отвесил в сторону аббата скорее шутливый, чем почтительный поклон и устремил свои темные блестящие глаза, полные ненависти, на обвинителя – смиренного брата Амброза.
Брат-судья встал со своего места, развернул переданный ему свиток пергамента и стал читать громким торжественным голосом. Между монахами пробежал сдержанный шепот, свидетельствующий об их немалом интересе к этому делу.
– «Жалоба подана во второй четверг после праздника Успения Пресвятой Богородицы в 1366 году на брата Джона, в мире Гордля Джона, или Джона из Гордля, послушника монастыря святого Ордена цистерцианцев[7]. Читана того же дня в аббатстве Болье в присутствии благочестивейшего аббата Бергхерша и всего священного Ордена.
Обвинения против названного брата Джона сводятся к следующему.
Первое: во время упомянутого праздника Успения, когда к трапезе послушников была прибавлена маленькая порция пива в размере одной кварты на четырех человек, упомянутый брат Джон залпом выпил всю кварту пива, к явному ущербу братьев Павла, Порфирия и Амброза, которые едва смогли проглотить обед и чуть не умерли от жажды после крайне соленой и сухой трески».
Джон Гордль при этом обвинении едва не расхохотался и даже прикрыл рот ладонью, чтобы сдержаться. Пожилые монахи переглянулись и закашлялись, сдерживая смех. Один только аббат сидел неподвижно с сумрачным строгим лицом.
– «Далее, когда наставник послушников наложил взыскание на Джона в виде ограничения в пище до трех фунтов хлеба из отрубей и бобов в течение двух дней во славу святой Моники, матери преподобного Бенедикта, брат Джон в присутствии брата Амброза и других братьев заявил, что пускай двадцать тысяч дьяволов заберут эту святую Монику и вообще всех святых, которые встанут между человеком и его куском мяса. Когда брат Амброз сделал ему замечание за такое непослушание, брат Джон схватил его за шиворот, пригнул лицом к самому пискаторию, или рыбному садку, и держал его в таком положении так долго, что бедный брат Амброз ввиду неминуемой смерти успел прочесть один раз «Отче наш» и четыре раза «Аве Мария».
После столь серьезного обвинения белые рясы зашевелились, и монахи зажужжали, как пчелы в улье, но аббат поднял вверх свою сухую руку, и все снова смолкли.
– Что дальше? – спросил он.
– «Потом, в День святого Иакова Младшего перед вечерней вышеупомянутый брат Джон гулял по Брокенхерстской дороге с особой другого пола по имени Мэри Сюлей, дочерью королевского лесничего. И после многих шуток и непристойного смеха брат Джон схватил означенную Мэри Сюлей на руки и перенес через ручей к бесконечной радости дьявола и к совершенной гибели собственной души и тела. Свидетелями же этого скандального и постыдного поступка были три брата нашего ордена».
Густые седые брови аббата сурово сдвинулись над его проницательными глазами.
– Кто был свидетелем этого? – спросил он.
– Я, – отвечал обвинитель. – Также брат Порфирий, с которым мы шли вместе, и брат Марк из спикария, которого до того поразил этот бесстыдный поступок, что он заболел лихорадкой и потому не мог явиться сюда.
– А женщина? – спросил аббат. – Разве она не плакала и не жаловалась, что брат Джон так недостойно с ней поступил?
– Нет. Наоборот, она улыбнулась и поблагодарила его за это. Могу это подтвердить, как и брат Порфирий.
– Можешь? – закричал громовым голосом аббат. – Можешь? Так ты ослушался тридцать пятого правила нашего устава, повелевающего всегда отворачивать лицо от женщины и опускать глаза в землю? Я тебя спрашиваю, ты забыл это? На неделю в свои кельи, лживые братья, на черный хлеб и чечевицу. Увеличить вдвое утренние и обеденные молитвы, может быть, это заставит вас чтить наш устав!
Оба монаха, никак не ожидавшие такого исхода, сжались и, словно улитки, совершенно ушли в себя. Между тем аббат перевел свой гневный взор на главного виновника.
– Что скажешь, брат Джон, в ответ на эти тяжкие обвинения?
– Очень немного, преподобный отец, очень немного, – ответил брат Джон с грубым акцентом, что заставило братьев прислушаться, а аббата побагроветь от гнева и изо всех сил хватить кулаком по дубовой ручке кресла, в котором сидел.
– Что я слышу? – воскликнул он. – Разве можно говорить на таком языке в стенах нашего прославленного монастыря? Хотя, – аббат тяжело вздохнул, – благочестие и страсть к познанию всегда шли рука об руку, если потеряно одно – нет смысла искать другое.
– Насчет этого не знаю. Могу лишь сказать, что такая речь приятна для моего рта, на этом языке говорили мои родители. С вашего позволения, или я буду говорить так, или совсем замолчу.
Аббат слабо кивнул.
– Что касается пива, – продолжал спокойно брат Джон. – Вернувшись с работы, я был таким разгоряченным и, кроме того, мне так хотелось пить, что я совершенно случайно осушил всю кружку. Немудрено, что я отказался исполнить приказание наставника насчет отрубей и бобов, ведь для человека моего сложения нельзя долго оставаться без пищи. Не стану отрицать, что держал за шиворот брата Амброза, но ведь, как вы сами видите, он остался жив и невредим. Что касается девицы, то я действительно перенес ее через ручей: на ней были чулки и тонкие башмаки, а у меня деревянные сандалии, которые не портятся от воды. Было бы бесчестно для меня как мужчины и как монаха, если бы я не протянул ей руку помощи.
Во время своей речи брат Джон продолжал глупо улыбаться и насмешливо глядеть на присутствующих.
– Довольно, – произнес аббат. – Он во всем сознался. Остается только выбрать наказание, соответствующее его дурному поведению.
С этими словами он встал; два длинных ряда монахов последовали его примеру, боязливо поглядывая на разгневанного прелата.
– Джон из Гордля! – прогремел аббат. – В течение двух месяцев испытания ты показал себя вероотступником, недостойным носить белую рясу, этот символ непорочной души. Поэтому я срываю с тебя монашескую одежду и навсегда лишаю защиты и благословения нашего покровителя святого Бенедикта. Твое имя будет вычеркнуто из списков нашего ордена, и отныне тебе запрещается даже близко подходить к владениям Болье.
Никто не ожидал такого сурового приговора: изгнание из тихой гавани монастыря в пустыню жизни, полную бурь и невзгод, было для монахов равносильно смерти, и потому немудрено, что по келье пронесся ропот ужаса и удивления. Но обвиняемый, очевидно, был совсем другого мнения, так как улыбка еще шире расплылась по его лицу и глаза блеснули радостным огнем, что привело настоятеля в негодование.
– Это только духовное наказание для тебя! – воскликнул гневно прелат. – При твоей натуре нужно воздействовать на более грубые чувства, что особенно легко исполнить после того, как ты лишился покровительства нашей церкви. Братья Франциск, Наум, Иосиф, хватайте его, вяжите ему руки! Гоните его отсюда плетьми!
Но едва упомянутые три брата приблизились к Джону, чтобы исполнить приказание аббата, как насмешливая улыбка моментально исчезла с лица разжалованного послушника. Он превратился в разъяренного быка, загнанного на бойню, и, дико озираясь кругом, метал искры из своих больших черных глаз. Схватив тяжелый дубовый аналой, он сделал несколько шагов к выходу и остановился в оборонительной позе.
