Но вдруг мальчишку подбросило на стуле, и тот ожесточённо прижал к туловищу стремительно покрывающуюся белыми перьями левую руку. Микк вздрогнул, заставляя себя не бросаться к нему (и отчего вообще такой порыв, а?), и прикусил губу, наблюдая, как Аллен кривится и глухо матерится. И буквально несколько секунд спустя его подбросило вновь, только в этот раз из него резко выскочили чёрные копья и пики, больше похожие на кривые прутья, покрытые ядовитой жижей, и он надорвано вскрикнул, сгибаясь пополам.

Зачем это было все?.. Тики дернулся, боясь того, что может произойти дальше, но глаз не отвел. Он хотел уже шагнуть наружу, прикоснуться к мальчишке, поддержать его под руку, чтобы тот не… не… не пугал его (боже, как это странно — думать о том, что чье-то страдание тебя испугало, тогда как обычно сам эти страдания и несешь), и чтобы не…

Додумать мужчина не успел — Аллен вдруг резко выпрямился и, до меловой белизны прикусив нижнюю губу, сердито прошипел:

— Да твою ж-же ма-а-ать…

Перья с его левой руки посыпались вниз, в полете исчезая и даже не касаясь при этом плит пола, а острые копья-пики Темной Материи медленно втягивались обратно в тело. Аллен судорожно выдохнул, когда все исчезло, как будто сдерживая полной боли всхлип, а потом схватил со стола пустую пробирку и от души запустил ее в стену, совсем рядом с тем местом, где прятался Микк. Лицо мальчишки исказилось гримасой бессильной злобы, серые глаза засияли золотом, кожа посерела…

Тики замер, силясь вобрать в себя это потрясающее зрелище — ведь Малыш был похож на зверя, такого же, каким был порой сам Третий апостол, — но…

Тут же все прекратилось, будто Уолкер как-то потух или… или запер это в себе. Запер этого зверя в глубине себя, в своей груди, в своей реберной клетке, сквозь которою так хотел проникнуть Тики, не желая показывать его даже самому себе.

Уж не поэтому здесь не было зеркал?

Аллен устало взъерошил себе челку и, так и не потрудившись убрать осколки пробирки, подошел к столу, быстро смешивая что-то из каких-то реагентов и вскоре опрокидывая получившееся вещество себе в глотку.

Снотворное?

И правда — сразу после этого мальчишка добрел до кровати, как будто на глазах тяжелея, и завалился на подушки, зевая и жмурясь.

Уже спустя минуту он спокойно засопел, и слегка ошеломленному происходящим Тики пришлось покинуть его ни с чем.

Впрочем, не сказать, что это было «ни с чем», конечно… На самом деле у Тики было теперь много пищи для размышлений.

А поиметь белобрысого Четырнадцатого можно и завтра.

***

Тики не понимал, что им движет.

С одной стороны, он был полностью уверен, что это месть за собственное достоинство — потому что никто не смеет использовать Третьего апостола в своих планах, — но с другой — что-то подсказывало ему, что здесь не всё так просто.

И что какой-то подвох, огромный и значительный, прячется во всей этой страннейшей ситуации.

На самом деле, уже одно то, что Тики откладывал момент своей сладкой мести аж второй раз, должно было настораживать и заставлять мужчину вдумываться во все казусы, что вообще успели произойти за эти несколько дней, однако ему было как-то… плевать. Это же такие мелочи — а разве мелочи заслуживают внимания? Тем более, он был апостолом Удовольствия — а значит, умел получать это чёртово удовольствие из всего, что можно и нельзя.

И, видимо, молчаливая слежка за Уолкером была одним из этого. Правда, сегодня это мало походило на слежку, потому что Микк не скрывался и не подслушивал, но всё равно странное ощущение какой-то неправильности и непривычной неловкости преследовали мужчину с самого утра, стоило только встретиться с мальчишкой на кухне.

Новоявленный Четырнадцатый просверлил его длинным нечитаемым взглядом, застыв с так и не поднесенной ко рту вилкой, когда Тики появился на пороге, и определенно не меньше минуты так и стоял статуей самому себе. Причем, это было не удивление или вроде того, а… задумчивость.

И что еще более странно — когда Третий апостол постарался не обращать на это внимание и быстро прошел к холодильнику (можно сказать, прошмыгнул, но он не имел желания говорить о себе так жалко), взгляд Аллена стал лишь пронзительнее. Буквально спасаясь от такого внимания, Микк быстро (и с трудом) поел, чувствуя, как под этим взглядом просто кусок в горло не лезет, потому что казалось, что тебя осматривают со всех ракурсов как племенного жеребца (Тики сам обычно так смотрел и в свою сторону такого не любил) и подозревают не пойми в чем (хотя есть в чем, вообще-то), и как можно более неспешно ретировался прочь.

Ему надо было серьезно обдумать все. И желательно бы очень и очень долго думать. Дня эдак два, не меньше.

Именно с этого, пожалуй, не задался весь его последующий день. И именно из-за этого он не стал следить за Малышом, решив посетить его… еще попозже. А пока можно подумать о том, почему этот Малыш вдруг так начал на него пялиться, хотя еще буквально позавчера всячески избегал и сторонился его общества, и о том, какой у него потрясающе горячий рот, который так и хочется исследовать языком.

Господи, вот блядство.

Ну почему он постоянно возвращается к этому?

…хотя, может быть, это и хорошо, что возвращается? Ведь тогда, когда Тики наконец отымеет этого паршивца, эти странные мысли и желания покинут его, не так ли?

И ведь это же тоже было хорошо, верно?

Он перестанет думать о том, как сильно хочется заломить мальчишке руки, как хочется подмять его под себя, как хочется, чтобы Уолкер смотрел на него с вызовом и кривил тонкие губы в хищной усмешке, чтобы выгибался и выдыхал злостные маты между судорожными стонами, чтобы… чтобы… чтобы… этих «чтобы» было так неисчислимо много, что Тики это даже пугало.

Он весь день думалдумалдумал, усердно размышлял об Аллене, о влюблённости (привязанности? симпатии? любви?) мальчишки к Неа (каждый раз при воспоминании об этом в груди что-то вспыхивало всеразрушающим пожаром), о том, как тот болезненно-хрупок — и тут же силой заставлял себя переключиться на что-то более нейтральное — например, на то, что у Уолкера тонкие пальцы и взгляд его до мурашек пронизывающий. И — вновь обругивал себя всеми известными словами, пытался думать о чём-то важном, а не о том, что… о чём-то таком.

А Аллен весь день смотрел. Хотя… Даже не так. Он Смотрел. Постоянно. Везде. Словно теперь это Уолкер обзавёлся внезапно способностью просачиваться куда угодно и наблюдал за потугами Микка с этой соблазнительной усмешкой. И что самое смешное (и идиотское) — Тики буквально натыкался на мальчишку через каждый час. То в гостиной, где намеревался погрузиться в какую-нибудь книгу, то в тренировочном зале, где желал подумать за упражнениями, то в библиотеке, куда уже (позорно, как это вообще было возможно?) чуть ли не сбегал от вездесущего Четырнадцатого. Да даже в спальне Роад, где Микк надеялся спрятаться хотя бы на несколько часов, чтобы подумать без отвлекающих моментов, был этот чёртов мальчишка! И он Смотрел! Своими серыми глазами пронизывал его, Тики, словно подопытную букашку!

И это было… странно. Странно — и волнующе до мурашек, потому что Микк эти взгляды даже спиной чувствовал. Уолкер буквально впивался в него глазами, изучал как что-то внезапно ужасно его заинтересовавшее, как… Как что-то неживое.

И эта вот поправка — как неживое — ужасно уязвляла. И на секунду как-то Тики даже поймал себя на мысли о том, что не хочет больше наблюдать за Алленом — потому что не хочет чувствовать себя жертвой, — но она довольно быстро исчезла. Микк решил воспринимать это не иначе как провокацию. А если это провокация — не стоит вестись. Или — стоит, но только по-своему. Третий апостол не знал, чего мальчишка добивался от него этими взглядами, но он собирался просто исполнить свои совершенно однозначные желания. А объектом этих желаний был сам Аллен.

На следующий день все повторилось. Тики столкнулся с Уолкером прямо с утра и даже не на кухне, а, что удивительно, в относительной близости от своей комнаты. Малыш шел не глядя перед собой — уткнулся взглядом в какую-то книжку с не произносящимся на одном дыхании названием — и потому практически врезался Микку в грудь. Врезался, вскинул глаза — и прищурился как-то очень задумчиво, будто взвешивал, стоит ли совершать тот или иной поступок.